Страница 45 из 67
Услышав голоса, на веранду вышла бабка Матрена, старшая сестра деда Мини, спросила хмуро:
- Чего спозаранку хохочете?
- Тетя Мотя, приходите к обеду с родичем Витютей, ухи поедим, жарехи, ну и пропустим по рюмочке-две, - сказал отец. - Завтра отбываю. Закончился мой отпуск.
- Придем. Чего не прийти!.. Я-то пораньше приду, помогу Панёте стряпаться, - ответила она, сразу ожив, подобрев, и пошла в курень - нашла какое-то дело.
И Витютя повеселел в предвкушении сытного обеда и выпивки. Не удержавшись, свистнул еще раз, сложив как-то по-особенному свои широкие губы, но от крика удержался. И вот тут как раз к ним подплыл блажной Федя верхом на молодом тогда еще и резвом Чепуре. Он продудел что-то на подаренной ему Витютей кавалерийской трубе.
- Эх, Федя, не так! - разочарованно сказал Витютя. - Как я тебя учил? Дай-ка трубу, еще покажу!
Виновато улыбаясь, Федя подал ему трубу. Запрокинув голову, расставив кривые ноги в черевиках, Витютя мастерски. сыграл "атаку".
- Атака! Рассыпься лавой! - закричал он. - Вот так надо, Федяшка!
Коровы, задрав хвосты, вдруг сорвались с места и с мычаньем побежали по выгону вниз, к реке.
Федя взял трубу и, старательно надув щеки, удачно на. этот раз повторил "атаку". Чепура напряженно сопел, гребя и бросая передними ногами пыль себе под живот. Потом, взревев, он бросился вслед за коровами.
Отец и Витютя смеялись, как мальчишки. И он, Егор, все еще сидевший на руках отца поверх тумана, хохотал от всей души...
Когда то было! Чудесным образом все повторилось в это утро и лишь затем, чтобы помучить его: нет рядом отца, и нет той счастливой, со светлыми надеждами, жизни.
Хотел бы Егор, по примеру отца, спросить у Витюти, зачем он свистит и кричит по утрам - пугает станичников, да не повторить ему отцовской шутки: не то время, не тот Витютя... Но, гляди-ка, несмотря ни на что - не послаб дух старого чудака. Вот вырвался из лап фашистов и снова, хотя уже не так звучно, свистит и кричит - радует станичников, показывает: жив я! живы будем - не помрем!.. Вот каков он, его родич, железный, нержавеющий Витютя! Вот какие люди живут в родной станице!..
По-новому стал видеть он, иными глазами смотрит теперь на людей, слетела детская полуда с глаз, и душа прозрела: чувствовать, переживать стал по-другому. Прав был дед Миня!..
Но что же такое страшное увидел блажной Федя в его глазах, почему так испугался?.. Минины глаза, говорит, у него. Интересно!..
Снова слышит Егор знакомый свист и крик:
- Ёрка! Ты чего надолбой стоишь у моего двора и не заходишь проведать? Али я тебе не родич?
У Егора вдруг судорожно заходила грудь от внезапно нахлынувшей радости: словно сон чудесный, продолжало повторяться прекрасное утро, только главным действующим лицом в нем теперь был он сам. Едва сдерживая рвущиеся на волю приступы болезненного, горько-сладкого смеха, который мог бы легко перейти в плач, в слезы взахлеб, ответил:
- Да какой же я тебе родич?!.
- Как же так - какой?! - возмутился Витютя. - Бабку твою двоюродную держу - и не родич тебе?
- А зачем ты ее держишь? Отпустил бы!.. Ага, боишься - удерет?
И грустным был их смех - со слезами на глазах. Они обнялись. Худенький Витютя, легонький. В дверях показалась бабушка Матрена и заулыбалась сквозь слезы.
- Никуда она от меня не уйдет - она за мной как за каменной стеной, добавил Витютя, всхлипывая. - Заходи, Егор, в курень, погутарим, как бывалыча с Алешей, твоим отцом... В честь моего возвращения, а?
- Нельзя - я в правление иду! Ригорашев меня к вам в помощники определил. И вам туда надо, Виталий Севастьянович. В другой раз посидим.
- Ну да!.. А я забыл - эка голова!.. Жена, разжигай утюг, гладь мою амуницию. Быстр-ра-а! Я таперича - власть!
Гриня поджидал Егора у школы. Одет он был чисто, волосы прилизаны, в руке школьный портфельчик. А глаза - озорные, шалые.
- Страх берет, как подумаю шо с немцами придется балакать! - начал он с ходу. - Не так уж хорошо знаю я немецкий язык...
- Ну-ну, не трусь. Не иди на попятную. Будешь при атамане, и мы все, что надо, будем знать. Читай побольше на немецком... Тебе же много книг немка оставила, как лучшему ученику. Тренируйся как следует, а то знаешь, если напутаешь, не так чего-то переведешь, запросто повесят...
- Я не дамся! - вскрикнул Гриня, потрясая портфельчиком. - Я ношу с собой словари.
- Да ты не бойся: у коменданта наверняка есть переводчик. Ты будешь у своего дядьки-атамана на подхвате, вроде адъютанта
- А трудодни мне за это будут платить?
- Я же сам учетчик! Сколько тебе за день трудодней писать? Полтора? Два?
- Да пиши уж сразу три! Кореш ты мне или не кореш? Посмеялись и пошли. Смех смехом, но оба волновались изрядно, подходя к атаманской управе.
Около нее на скамье, врытой в землю, сидели два полицая. Басаляка и Климков. Басаляка, забулдыга и бабник, гулевый казачина; Климков - из раскулаченных, вернулся он в станицу сразу же с приходом немцев. Басаляка что-то проговорил Климкову, тот кивнул, посмотрев на них с прищуром. Гриня замедлил шаг, перекинул портфельчик из руки в руку и вдруг как гаркнет, надуваясь и вытаращиваясь на них:
- Ахтунг! Штэт ауф! Руссиш швайне, доннэр-вэттэр[11]!.. С вами здороваются переводчик и учетчик атаманской управы!
Климков вскочил в растерянности и тут же сел, зло ощерясь. А Басаляка, который продолжал сидеть, посасывая цигарку, засмеялся:
- Во чешет по-немецки, сукин кот!
- Полицай Климков понимает по-немецки, а вот полицай Басаляка - ни бельмеса, - сказал Гриня.
- Ты насчет руссиш швайне не гавкай, а то, знаешь, могу и по рылу заехать, - процедил Климков.
- Ну-ну, осторожно, я при должности! - сказал Гриня с нарочитой оскорбительной высокомерностью. - У меня дядько кто такой? Станичный атаман. А ты что за дядько? Рядовой полицай. Так что насчет рыла и не заикайся, полицай Клим-ков. Притом я для атаманской управы - ценный человек. Тебя, может быть, приставят ко мне для охраны, чтоб красноармейцы какие или партизаны в камыши не утянули, Ферштейн?
И, странное дело, Климков вдруг потерял свой обычный презрительно-надутый вид. Будто воздух из себя выпустил, даже сгорбился и, как-то несолидно хихикнув, обратился к Басаляке:
- Слыхал? Он - ценный человек...
- А ты что думал? - посмеивался тот. - Возьмут и приставят тебя к нему на круглые сутки для охраны. Гриня, задрав голову, бросил свысока:
- Я еще посмотрю, кого взять.
Басаляка подмигнул Егору, кивнул на Гриню:
- Далеко он пойдет с таким талантом, а?
Егор, пораженный неожиданным поведением друга, но знал, что предпринять. Гриня, артист, хвастун, рискованно играл, зря так задирал этого озлобленного подкулачника. И Егору пришла спасительная мысль:
- Еще бы не пойти ему далеко, имея такого дядю и его приятеля - самого полицмейстера Кузякина!
- Когда ж это они успели стать приятелями - его дядя с полицмейстером? - с подозрением спросил Климков.
- А-а, тебя же тут не было, ты не знаешь: они вместе в тюрьме сидели, сказал Басаляка.
- Ну тогда другое дело, - ответил Климков и снова сгорбился, лицо угодливо вытянул.
"Ну и шкура! - подумал Егор. - Лисовин облезлый! Мы с тебя глаз не спустим".
Тут притопал, приволакивая свои плоскостопые ноги, Ион Григорьевич, счетовод. Раскинув худые, мосластые руки, он затянул нараспев с неумеренным стариковским восторгом:
- Кого я вижу?!. Неужели это ты, Егор батькович?!. Как ты вырос, как поднялся!.. Невозможно узнать...
Смешной Ион Григорьевич! Егор смотрел на него так, словно бы впервые в жизни видел. Приземистый, с прямой спиной, аккуратный, в наглаженном костюме. Имел Ион Григорьевич малопонятное прозвище Положение Вещей, наверное, потому, что мысли свои выражал замысловато и не совсем понятно для малообразованных станичников. Большую часть своей жизни Ион Григорьевич прожил до революции лет под восемьдесят было ему. Служил он когда-то приказчиком у купца, женился на его дочке, в приданое получил магазин в станице Ольховской. После революции стал тот магазин сельповским, а Ион Григорьевич - его заведующим. Приходилось ему также работать в колхозе учетчиком и счетоводом. Человек он был культурный, начитанный. И дети его пошли в учителя, инженеры. Егору, которому Ион Григорьевич давно уже не попадался на глаза, казалось, что его нет в живых, а юн, гляди-ка, снова показался на свет божий - такой же аккуратный, какой всегда был, с невыцветшими кляксами-конопухами на розовом лице и живыми, масляно-блестящими глазами.