Страница 24 из 67
Витоля дико закричал:
- Глаза мне выбил!.. Ой, глазыньки мои! Пауль отвел его руки от глаз:
- Не вопи, целы глаза. Не умеешь драться, толстозадый племянник. Ничего, я тебя вымуштрую. Плача и шмыгая носом, Витоля проныл:
- Застрели его, дядечка. Пауль вынул из кармана браунинг. Васютка поднялся, оперся спиной о каменную стену подвала. Прижал руки к груди. Прохрипел:
- Стреляй, гад недобитый-недорезанный... - Кровь пузырилась из разбитого рта.
- Ах ты, волчонок! - сказал Пауль. - Откуда только берутся такие? Но я сломаю тебя, Васютка. Страхом сломлю.
Он подошел к нему, целясь в упор, наводя темный короткий ствол то в лоб, то в грудь, то прямо в сердце. Васютка косился на ствол измученными глазами.
- Ладно, живи еще немного. - Пауль положил пистолет в карман. - Молись богу, чтобы доблестные войска фюрера взяли вашу станицу. Если возьмут завтра оставлю в живых, а не возьмут - убью. Поэтому молись!
Витоля взмахнул из-за спины Пауля палкой. Васютка не успел отклониться удар пришелся по голове. Звук от удара был такой, словно палка ударила по сухому дереву. Васютка рухнул на пол. Сквозь затухающее сознание услышал, как Пауль презрительно сказал Витоле:
- Ты боишься его даже побежденного. А ведь он меньше тебя и слабее. Тебе нельзя быть трусом - у тебя дядя немецкий офицер. И ты станешь офицером немецкой армии, если будешь бесстрашным и послушным мне.
Сознание Васютки погасло. Когда очнулся, не сразу понял, где находится. Лежал он в очень неловком положении. Нельзя было ни встать во весь рост, ни протянуть ноги. Со стенок из-под пальцев осыпалась мелкая липкая пыль. Васютка услышал запах старой, подопревшей муки и догадался: его заперли в мучном ларе. Страшно болела голова. К огромной шишке нельзя было прикоснуться. Васютка заплакал. Еле слышно шмыгал носом, так как не хотел, чтобы Витоля или Пауль услышали. Плакал от боли, от жалости к себе, а самое главное - больше оттого, что он умрет и никто не узнает про немецкого шпиона и диверсанта. И про то, что Витоля стал предателем и фашистом...
Он не знал, день или ночь наверху. Никакие звуки не проникали в подвал. В тесном ларе было жарко, мутилось в голове, он боялся шевелиться - тотчас поднималась мучная пыль и набивалась в легкие.
Приходила мысль: неужели друзья не догадаются, что его взяли в плен? Неужели они забыли о нем?.. Где же находится подвал? Под куренем? Под сараем? Или в саду? Глухо, душно, темно, как в могиле. Нет, не выбраться ему отсюда. Пусть! Но он не будет молить бога, чтобы фашисты пришли в родную станицу. Лучше умереть... Врет проклятый фашист, были и Павка Морозов, и Павка Корчагин!
Скрипнули лестничные ступеньки. Кто-то спускался в подвал.
Глава третья
Степь, развороченная бомбами и снарядами, тлела знойным маревом. Душный "астраханец" нес пепел сожженных хлебов и хуторов. Тугие вихри бешеными веретенами мчались по степи; очумелые от ужаса голуби кувыркались в задымленном поднебесье и бесследно исчезали, словно сгорали в жарком дыхании суховея. Солнце светило тускло, будто сквозь прокопченное стекло. Все вокруг окрасилось в цвет старой бронзы.
Станица Ольховская припряталась в пыльных садах, притихла, затаилась в горе и страхе. Над ней с ревом проносились черные тени с белыми крестами на отвисших, как у саранчи, брюхах; тяжелые снаряды с натужным клекотом и хлюпаньем пронизывали дымное небо, воздух вздрагивал, глухо отдаваясь в груди. В степи, за буграми, по-над шляхом, ожесточенно бухало, лязгало, скрежетало металлом: там будто бы работала какая-то страшная машина, пережевывая крепкие камни стальными челюстями.
Егор стоял на краю атаманского сада с вилами-тройчатками в руках. Ему отчаянно хотелось туда, за бугры, хотелось чем-то помочь своим. Там с рассвета шел жестокий бой, там, возможно, уже убит Миня.
В это время из терновника, росшего в балке за садом, выбежал красноармеец, направляясь к нему. На грязном лице его топорщилась желтая щетина. Егор отступил назад, увидев его ошалелые голубые глаза.
- Наши в хуторе есть? - спросил он, загнанно дыша и озираясь.
Егору показалось странным, почему красноармеец так испуганно спрашивал о наших. Он отрицательно покачал головой. Его взгляд, коротко скользнув по треугольничкам в петлицах, жадно прилип к кобуре, из которой соблазнительно торчала рукоятка нагана.
- Хочешь наган? - спросил сержант. - Будет твой, дай только в гражданское переодеться. - Расстегнул широкий ремень, бросил вместе с оружием наземь. Давай быстрей, парень!
"Разведчик?" - подумал Егор и сказал;
- Тут подождите, я сейчас.
Вернулся с мятым барахлом, бросил ему под ноги, а отцовские лаковые полуботинки вытер рукавом и бережно поставил на землю.
Сержант лихорадочно переодевался, пальцы с трудом ловили ускользавшие пуговицы.
Егор поднял ремень с кобурой, запоясался и почувствовал себя солидней, значительней - собственное оружие овзрослило его.
- Ну, как там наши? - спросил он, любовно поглаживая рукоятку нагана.
- Наши?! Были наши да стали господа-бога. Всех положили! Слышишь, как гремит? - В голосе сержанта звучала заискивающая нота, будто он оправдывался перед Егором. - Немец сильный, у него техника, а у нас? Зря гибнуть кому хочется... Обуха плетью не перешибешь... Весь мир у него под сапогом.
Егор слышал его слова сквозь звуки напряженного боя за буграми и молчал. "Он не разведчик. Он убежал, бросил наших!" Егора наполнила ненависть к этому мускулистому, физически сильному человеку. В мятой гражданской одежде он стал похож на бродягу: старая кепчонка едва держалась на крепкой лобастой голове, потертые брюки с пузырями на коленях были коротки, а лаковые полуботинки празднично и нелепо блестели на грязных ногах.
- Нет ли чего-нибудь другого: старых ботинок или брюк подлинней? - спросил тот, разочарованно оглядывая себя.
Вытащив из кобуры наган, Егор заглянул в гнезда барабана. В них кукурузными зернами желтели невыстрелянные патроны. С откровенной ненавистью бросил:
- Ничего больше нет.
Тот не обратил внимания ни на тон ответа, ни на настроение Егора, спросил:
- Где тут живет Масюта Ненашков? Как пройти к нему незаметно?
Над ними с ревом и воем пронеслись черные бомбардировщики, за буграми раздались сильные взрывы, земля тяжко вздрогнула, охая, и тотчас наступила тишина. Будто разом оборвались струны грохочущего инструмента.
И в этой напряженной тишине, хранящей неведомую опасность, со старых яблонь обильно, как из опрокинутого ведра, посыпались яблоки, стуча о сухую землю. Дезертир вздрогнул, оглянулся - яблоки еще раскатывались по ямкам - и вдруг начал трястись, как в припадке, выкрикивая:
- Конец! Всем конец... Вечная память дуракам! Кого хотели пересилить?! Ха-ха-ха!
От тишины за буграми, от подлых слов дезертира у Егора остановилось сердце и затуманилась голова.
- Шкура! - крикнул он.
- Что-о? - свистяще прошептал тот, глаза его побелели от бешенства, он поднял руки, надвигаясь на Егора. - Отдай наган.
Егор попятился, наводя на него вороненый ствол.
- Не отдам! Не лезь...
- Голову сверну, ублюдок! Отдай наган, - прыгнув, он схватил за руку.
- Не ле-е-езь! - закричал Егор, наган задергался в его руке, выбрызгивая короткие жаркие лучи.
Дезертира отбросило назад, кинуло наземь. Он корчился, двигая конечностями, словно хотел уползти куда-то...
Еще не сознавая, что он убил человека, Егор прошептал:
- Врешь, подлый! Нашим не конец... Не конец нашим... За буграми чесанули пулеметные очереди, раздались взрывы гранат - там снова вспыхнул бой.
...Задыхаясь, Егор бежал в степь, сжимая рукоятку нагана. Еще дымились сожженные поля пшеницы, салатный лоскут бахчи на противоположном склоне бугра был забрызган кляксами-воронками. Там, по бугру, где проходил шлях, виднелись окопы, перепаханные бомбами. Около них дымился немецкий танк. Где-то за курганом тявкал миномет, пыльные столбы вырастали среди окопов. По бурьяну за бахчой к окопам ползли немцы. "Наши в окопах", - догадался Егор и, не хоронясь, побежал к ним по другому краю бахчи. В бурьяне вспыхнули дымки, над ним пронесся рой злых ос. Из окопов закричали: