Внуки красного атамана

Но ничего не может избавить Егора от кошмарных видений, даже ревность к Даше... Ну что он так мучится?! Ведь сам же чуть не утонул, самого чуть было не утянуло болото!.. Разве он не сделал все, чтоб спасти Степу?!. Эх, если б он приказал им вообще не ходить в камыши!.. Сам бы не пошел - наган-то у него был! - и они не пошли бы. Но они ему этого никогда бы не простили. И зря он попускал Степе, не хотел спорить с ним. Зря!.. Не слушали они друг друга. Все были командирами. Так нельзя. Решать что-то надо гуртом, сообща, но командовать следует одному. Иначе толку не будет... И вообще, зря они с бухты-барахты сунулись в камыши. Надо было со своими дедами сватажиться. А они, цуцики, умней стариков захотели быть. Не подумали как следует!.. Вон старички как сообразили: обложили болото, знали, где поставить посты, - и зацобали Господипомилуй! И Осикору поймали бы с золотом, не кинься за ним по следу, как бешеный пес, этот придурашливый Афоня!..

Найда вдруг поднялась, наставив уши. Заскрипела калитка. Кто-то вошел во двор. Не чужой, видно, иначе бы она с лаем кинулась к воротам. И не свой Найда встретила бы его приветливым визгом, выбегая навстречу. Умная псина стоит на месте, развевая своим крючковатым хвостом. Значит, пришел какой-то хорошо знакомый и приятный ей человек. Кто же это? Васютка? Вряд ли. Он вчера забегал, а сегодня с лошадьми на выпасах. Егор поднялся спиной повыше на мешок с травами, услышав голос Даши:

- Эй, Найда, привет! Помнишь ли ты меня, собачья старушка? Не кинешься кусаться?.. А ну-ка скажи-ка мне, хорошая лохматая собачка, где Ёрик-Егорик?

От ее ласкового, чуть насмешливого, ломкого и чистого, как весенняя льдинка, голоса в голове Егора смешались все докучливые мысли. И как она его имя переиначила!..

Хотел крикнуть: "Я здесь, Даша!" - боялся, уйдет она, но лежал неподвижно, как прикованный, не смея произнести ни звука. Смотрел напряженно на проем двери, закрытой темной, но прозрачной сеткой, видел, как Найда, эта шельма собачья, улыбаясь и свесив язык, ковырнула мордой сетку и отошла от порога: показывала, что Егор находится в низах, и позволяла Даше пройти.

- Ах, так он здесь! - тихо воскликнула Даша. Спустилась к порогу и остановилась перед сеткой, не решаясь войти. И голос ее изменился, став глубоким, взволнованным, когда она спросила:

- Ёра, ты здесь?.. К тебе можно?

Подняла руку - откинуть сетку - и замерла в этой позе, ожидая ответа. Легкое ситцевое платье на ней было пробито солнечными лучами сзади; и тело ее вырисовывалось в дверном проеме, словно золотая статуя. И казались позолоченными ее короткостриженные волосы.

- Заходи, Даша... Я здесь, - сдавленно произнес он. В низах был полусумрак, и Даша, зайдя со свету, приглядывалась. Егор на кровати подобрал ноги, поднимаясь повыше спиной на мешок с травами, и Даша восприняла это его движение как приглашение сесть на кровать рядом с ним, что она и сделала без колебания. Даша вся была наполнена свежим солнечным теплом и пахла, как цветок подсолнечника.

- Здравствуй, Ёра... - Посмотрела ему в глаза прямо, улыбнулась. - Я думала, ты наверху, ну и разговариваю себе с собакой, как с человеком... Смешно, а?

- Ничего тут нет смешного, - ответил он ровным, невыразительным, ей показалось, равнодушным, тоном. - Я часто с ней разговариваю... Она все понимает. В глаза смотрит - и все понимает.

- А вот я тебе в глаза смотрю, а ты меня понимаешь? - озорно спросила она.

Егор смотрел на нее неотрывно, не узнавая. В эти минуты она выглядела для него совсем иной, едва знакомой и такой красивой, что казалась почти чужой. И ему отчего-то стало непереносимо больно.

Его лицо, похудевшее, вытянувшееся, застыло от едва сдерживаемого волнения и боли, словно омертвело. А в глазах Егора, измученных, каких-то тоскующих, Даша увидела отчуждение, недоверчивость.

- Нет, не понимаешь ты меня, - с сожалением сказала она и чуть жалобно попросила: - Не смотри на меня так, Ёрчик. Ты меня пугаешь... Я тебе помешала? Ты книгами обложился... Я пойду...

- Нет, не уходи, Даша! - воскликнул он и, подняв руку с забинтованными пальцами, хотел придержать ее за плечо. - Останься... Я не читаю... Не могу читать...

Даша осторожно взяла его руку, тихонько погладила по бинтам.

- Больно?

- Не очень. Заживают пальцы... Камышом порезал, когда... - и, словно споткнулся, оборвал.

Не отпуская его руки, Даша наклонилась к нему. - Я вот смотрю в твои глаза и понимаю тебя. Слышишь?.. Ты мучаешься, казнишь себя, да? Но разве ты виноват в том, что Степа погиб?.. Вы там все были равны, и каждый из вас мог бы одинаково утонуть... Разве не так?.. А ты все на себя берешь... Много берешь на себя, Ёрчик.

Из ее ясных глаз лился ласковый чистый свет, проникая в его душу, выгоняя оттуда накопившуюся тяжелую темноту.

- Вчера разогналась к вам, чувствовала - нехорошо тебе... Увидела во дворе бабушку Панёту и постеснялась зайти. А потом ругала-ругала себя!.. Сейчас вот управилась с телятами и прибежала. Ты на меня сердишься, глупташ?.. А за что?.. Ты молчи, молчи, дай мне выговориться, раз я решилась. Я только с тобой дружу... Больше чем дружу. Понимаешь? Ты знай про это.... Ты молчи, молчи...

- Молчу, молчу, - прошептал он, ощущая, как тает в груди холод, исчезают тяжесть и темнота.

- Вот теперь глаза твои стали хорошие, и я стесняюсь смотреть в них... Закрой, и я тебе еще что-то скажу.

Егор, глубоко и облегченно вздохнув, исполнил ее просьбу.

- Темка, бригадир, просил передать тебе, чтобы ты бросил лодырничать и выходил на работу. Он выделил тебе конную подводу, будешь зерно от комбайна отвозить. А меня правление назначило бригадиром ученической огородной бригады. Телята подросли, сдам их в молодняковое стадо. А теперь ты хорошенько выспись и к завтраму будь совсем здоров.

Даша охватила жаркими ладошками его лицо, легонько погладила, затем на мгновение прижалась щекой к щеке, поцеловала в уголок губ и тихонько вышла.

Егор лежал не шевелясь: освобожденный от тяжкого груза, он словно бы воспарил над землей, поплыл тихим белым облачком за легким ветром. И уснул незаметно для себя в той же самой позе, опираясь спиной на мешок с пахучими лекарственными травами.

А назавтра почтальон принес письмо:

"Дорогие батя и маманя, - писал отец, - пусть Егор пока не приезжает к нам... Олечка наша заболела, неспокойная очень стала. Потому что погода наступила дрянная. Небо на западе все хмурится, хмурится. Дочурке обложило горло, температуры вроде бы нету, а спит она тревожно. Врачи говорят, нет причин для беспокойства, болезнь пройдет без следа. А я, батя, думаю другое. Ты человек опытный, старый красный командир, вникни в это. Десны-то у Олечки уже обгноились, зубы открылись - больно острые. Подумай над этим, батя. Так что если здоровье её не поправится вскорости и поднимется температура, ждите внучку и невестку свою, приедут на поправку".

- Господи боже мой, что он пишет! - растревожилась Панёта. - Какие-такие зубки у трехмесячной девочки?! Рази может быть такое?.. Десны обгноились!.. Эка накрутил, голова-садовая!

- Да погодь, - остановил ее Миня. - Чего ты раскудахталась? Не с той стороны надо читать письмо. Сразу видно, Панёта, не военный ты человек.

- Что ж, его шиворот-навыворот читать надо?

- Вот именно: шиворот-навыворот.

- Да ты растолкуй, в чем тут дело, - сказал Егор.

- Дай-ка сюда письмо. Тут все скрытно подадено. Письма-то военные проверяются.

Шевеля губами, Миня перечитал письмо, сурово сдвинул широкие брови.

- Его часть около границы квартируется, где-то около Бреста... Небо хмурится, хмурится, пишет он. Так оно и есть - хмуро на Западе. "Сложная политическая ситуация создалась в Европе", - пишут в газетах. Фашисты идут, Егор. А обложило горло Ольге - это, наверное, они к самой границе подсунулись. Зубы острые - не иначе фашисты провокации устраивают... Как бы заваруха не началась у нас с немцами... Вот почему, Егор, мы с тобой домой вернулись. Теперь ясно тебе? Растолковывать не надо?