Порог

— Жизнь прожить — не поле перейти, — говорит она и усаживается на гнутый венский стул. Борис нашел его в школьном сарае. Под ее тяжелым телом стул тихо поскуливает. Тоня с ужасом представляет, как он сейчас развалится. Только она сама умеет на нем сидеть… Зарепкина вздыхает: — Главное, не унывать.

Тоня молчит. Должно быть, она согласна.

— Вы так молоды. У вас все впереди.

Против этого тоже трудно что-либо возразить. И Тоня следит за стулом: выдержит или нет? Такой нагрузки он, пожалуй, еще не испытывал.

— Неужели вы ничего не знали?

— Нет.

Пожалуй, не так-то проста эта Найденова. Как это так, не знать — женат любимый человек или нет? Лицо Зарепкиной выражает осуждение, но не резкое, а скорее печальное.

— Я пришла к вам не как председатель месткома, а просто как человек к человеку. Мы все очень, очень огорчены.

— Кто же все?

— Пока что члены месткома. Но расскажите мне, как это случилось.

Стул начинает медленно ползти вбок. Шипы передних ножек вот-вот готовы сломаться.

— Вы сейчас упадете, пересядьте лучше на табурет, — предлагает Тоня.

— Ничего, — рассеянно отвечает Зарепкина. — Да, как случилось?.. Неужели у вас ни разу не возникло подозрения?

— Не возникло.

— Положим, это так. Но все же расскажите, как вы познакомились. При каких обстоятельствах?

— К чему это теперь? — морщится Тоня. — Обстоятельства и все остальное. Кому это интересно?

Зарепкина огорчена.

— Напрасно вы так. Я ведь к вам со всей душой. Можно сказать, как к дочери родной. — Зарепкина подымает свое тело со стула, обнимает Тоню за плечи. — Главное, не унывайте…

От нее пахнет укропом. Значит, она действительно солит огурцы.

За окном река, осенняя, хмурая. Она медленно течет на север. Так было вчера и позавчера, и год назад, и в прошлом тысячелетии. Река для Тони — почти вечность. Вечность вечностью, а сегодняшнее никуда не денешь. Тоня ждет Бориса. Ей почему-то кажется, что он должен вернуться сегодня. Она встречает глазами каждый пароход.

14

Михаил Николаевич сгребает в огороде картофельную ботву. Он в старых сапогах, в старой куртке, старчески сутулится, покашливает.

Зарепкина смотрит на мужа из окна кухни. Как странно, что именно он ее муж, этот старый человек, который так любит возиться с землей. Теперь она махнула на него рукой, а было время, когда надеялась сделать из него достойного спутника жизни. Она заставила его поступить на заочное отделение пединститута, но всей ее энергии хватило лишь на то, чтобы кое-как протащить его через три курса. Она доставала ему книги, ездила с ним на сессии, направляла каждый его шаг, но так и не привила ему любовь к знаниям. Он дремал на лекциях, как дремал на педсоветах, как дремал в то время, когда она терпеливо объясняла ему, что он ведет себя некрасиво.

Ее раздражало, что он не любит выступать на собраниях, что книги читает, шевеля губами, что ученики, да и не только ученики, зовут его за глаза Мих-Ником, что когда он возвращается с работы, от него пахнет потом и навозом. Нет, ей так и не удалось воспитать из него интеллигента. Ей всегда стыдно за него, когда приезжают инспектора. Правда, школьный опытный участок у него в образцовом порядке, и ребята что-то там экспериментируют, выращивают гигантские помидоры, но сам он не умеет сказать об этом двух слов. Если бы не она, его, пожалуй, и не считали бы хорошим учителем. Сколько она ни билась, он так и не отвык от таких вульгарных слов, как «разъяснилось», «закалел», «назем», «складник».

Вот он наклонился, чиркнул спичкой, и языки пламени запрыгали по сухой ботве. А он стоит у костра и думает. О чем? Он и сам, наверное, толком не знает.

К мужу она почти равнодушна. Он почти не нужен ей. Годы берут свое. И живет она с ним, пожалуй, лишь затем, чтобы не быть незамужней. На незамужних смотрят как на неудачниц…

А ночью между ними происходит такой разговор. Мих-Ник спрашивает:

— Как прошел урок у Найденовой?

— Почему ты этим интересуешься?

— Я вовсе не интересуюсь.

— Ну и не спрашивал бы. Да и как он мог пройти? Путалась, конечно. Да и насчет кофточки… Я давно хотела ей сказать. Как она сама не понимает, что если она молода, то вовсе не значит, что всем интересно видеть ее прелести.

Мих-Ник сопит.

— Ты что, не согласен? Евский дал ей жару. Знаешь, как он умеет. Я думала, она сквозь землю провалится.

— Плакала?

— Заплачет она! Гордячка. Но это ничего, полезно. А то фасону слишком много. Кофточки не кофточки, шпильки не шпильки. Я думала, в ней правда что-то есть.

— Тише! Генка…

— Спит твой Генка без задних ног.

Некоторое время супруги лежат молча. Потом Зарепкина вздыхает.

— А Генка наш совсем отбился от рук.

Мих-Ник уже дремлет.

— От чего отбился?

— От рук. Что за глупая манера переспрашивать?

Длинное молчание.

— Михаил, ты спишь?

— А?

— У него опять по алгебре двойка.

— По алгебре?

Мих-Нику нечего сказать. Когда он был мальчишкой, у него тоже случались двойки по алгебре, но он не вырос ни разбойником, ни бездельником. Ему не хочется разговаривать с женой. Гораздо приятнее думать о саженцах черноплодной рябины, которые он получил сегодня из Барнаула. Завтра с ребятами он посадит их на пришкольном участке. Ему нравятся растения и животные. Ему бы агрономом быть, но жена сделала его педагогом. Хорошо еще, что не историком или географом. Одно время у нее была такая мысль. А так все-таки он около земли. Конечно, приходится вести уроки, что-то объяснять ученикам, ставить оценки — этого он не любит, но зато какая радость, когда из почвы появляются новые зеленые ростки. Они-то без всяких объяснений знают, с какой стороны солнце и для чего оно существует.

А Зарепкина лежит на своей кровати и думает с горечью: «Какую непоправимую ошибку я совершила, связав свою судьбу с этим некультурным человеком».

15

Солнце заходит. Ему уже недолго висеть над лесом. Оно стало красным и вытянулось в эллипс. Красная дорога через Обь тянется прямо ко мне. Она угасает. По реке ползут тени, а может быть, это туман, или дым костра. Да, где-то близко костер.

Скоро станет холодно и придется идти домой. Дорога через бор. Ледяной сумрак лога. Ручей. Тонкая музыка воды. Затем желтые огни села и мой дом. Нет, не мой дом. Только четыре стены и потолок. Дом — это когда тебя ждут, а меня никто не ждет и не будет ждать. Его уже нет со мной. Уже нет. Все очень просто. Да, очень просто. Впрочем, может быть, вовсе не просто. И смерть и рождение тоже ведь кажутся нам простыми…

Уехать? Но куда? Мне трудно решиться на это. Есть девчонки, которые пишут в «Комсомолку» и спрашивают, как им быть, и ждут правильного ответа. Конечно, в «Комсомольской правде» сидят не дураки, но я не верю, что кто-то издалека может дать мне верный совет. Была бы мать жива. Она сказала бы мне, что нужно.

Рано умерла она. Теперь бы ей только и пожить. Все старалась для нас, и нисколько не было у нее своей жизни. До последних дней работала, надо было учить меня и Лешку. И она никогда не сердилась и не жаловалась, что у нее нет хорошей одежды, что приходится дорожить каждой копейкой. И когда я приезжала на каникулы, я видела ее совсем усталой женщиной, которая ничего не знает, кроме тяжелой сельской работы, и я каждый раз говорила себе, что как только выучусь, то сейчас же возьму ее к себе, и тогда она отдохнет.

Мать умерла поздней осенью, без меня. Я отпросилась и приехала в деревню. Увидела в березовой роще могилу, повядшую траву, поваленные ветром замшелые кресты, услышала шорох желтых листьев, на которые падал сухой снег, и заплакала. Мы с Людой поставили пирамидку со звездой, положили венки, укрыли могилу дерном. Что еще можно сделать? Как позаботиться?

Этой весной я снова побывала на кладбище, старалась утешить себя тем, что мать лежит в хорошем месте, рядом со своим отцом и братом.