Порог

А кто может поручиться, что у Антонины Петровны поворота к Егору не будет? Дело случая… Вот, примерно, шла бы она ночью, а к ней грабители. А тут он, Егор. Уж он бы показал себя. Одна беда — грабителей нет. Откуда они в деревне? Хоть бы один завалященький. Если есть парни озороватые, то и те к учительнице никогда не пристанут. Или бы шла на лыжах, а тут медведь. Он ведь не понимает, учительница, не учительница. Ему все одно. С крупным, пожалуй, без ружья не сладишь, или нож длинный нужен, а мелкого он бы голыми руками задавил.

А пока хоть елку. Чем вот эта плоха? Так на него и смотрит. Заждалась.

Егор обходит вокруг елки, отряхивает с нее снег. В снегу она как в шубе. Ее не разглядишь.

— Однако, ладная.

Одним ударом топора он валит ее. Нет, не валит. Валить нельзя. От мороза ветки, как стекло. Ссек, не шелохнулась — чуть скользнула вниз и опять в снегу стоит, словно не подрубленная. Вот что значит рука твердая и топор. Он, как хороший друг, везде выручит.

Егор поворачивает домой. Топор снова за поясом. В руках елка. Он несет ее, как хрустальную. Он сам поставит ее в воду дома у Антонины Петровны. Пусть живет. И пусть в комнате у Антонины Петровны лесом пахнет, и она радуется. Немного у нее радости в жизни. Будет проверять тетрадки, нет-нет да и взглянет на елку. И его вспомнит…

Еще бы зайца для нее живого изловить — пусть бы позабавилась…

56

На крыльце морозный скрип. Ребячьи приглушенные голоса. Тоня отпирает наружную дверь. Это Генка и Митя.

— А мы думали, вы спите.

— Что случилось?

— Ничего.

— Проходите и рассказывайте.

— Генка, давай ты.

— Где тетрадка?

Митя вытаскивает из валенка смятую ученическую тетрадь.

— Антонина Петровна, мы сегодня решали, что вы задали повторять. Решали и ничего не думали и вдруг…

— Что же вдруг?

— Да что-то вроде открытия сделали.

— Ты уж сразу — открытие, — краснеет Митя.

Он, видимо, стыдится приступа честолюбия, поразившего его друга.

— А может, и открытие? Ты-то откуда знаешь? Вот пусть Антонина Петровна скажет.

— Вы садитесь.

— Так лучше.

Генка раскрывает тетрадь.

— Это что у нас? Система двух уравнений. Можно ее способом подстановки, можно сложением. Мы ее начали подстановкой. Из первого выразили икс… Вот он. Потом мне что-то в голову вошло. Нужно было подставить в первое уравнение, а я и из другого икс выразил. Смотрю и понять не могу — что мне с ними делать? А Митька говорит: «Ты приравняй их». Бац — приравнял. Вот так. Получилось одно уравнение. С одним неизвестным. А нам что и нужно! Раз, раз — находим ответ. Вы поняли что-нибудь?

— Все поняла, — улыбается Тоня.

— Туфта?

— Нисколько.

Генка в избытке чувств хлопает Митю по плечу:

— А ты не верил!

Удар получается слишком сильный. Митя поеживается.

— Ты руки не распускай.

Тоне смешно и радостно смотреть на них. Было время, и она думала, что открытия валяются на дороге, как оброненные рукавички. Нагнись и возьми.

— А в науке это известно? — спрашивает Генка.

— Да, это способ сравнения.

— Наплевать, — говорит Генка. — Мы этого не знали. Значит, наше открытие, и точка.

— Правильно, — кивает Тоня. — И давайте покажем этот способ в классе. И назовем этот способ «З — К» — Зарепкина и Копылова.

— А я при чем? — стесняется Митя.

— Не тушуйся, — подмигивает Генка. — Со мной не пропадешь. В академики скоро выйдешь!

Они хлопают дверью. Со смехом пробегают мимо окон.

57

Только что ушли ребята. Пришли, нашумели, посмешили, оставили на полу влажные следы валенок и исчезли, а я сижу и вспоминаю их. Люблю я ребят. Может быть, только теперь, впервые за три года, поняла это. И с ними мне лучше, чем со взрослыми. Пусть они сердят меня, иногда мучают, но без них какая это жизнь? Да, только теперь я почувствовала, что никогда не оставлю школу. Трудно и часто ощущаешь свою неумелость, а потом вдруг неожиданная радость. Так было недавно с Сеней. Мне показалось, что он болен, и я даже принесла ему из учительской градусник, но никакой температуры у него не оказалось. Я стала разговаривать с ним, стараясь понять, что же случилось, и, наконец, он дал мне письмо из «Молодой гвардии». «Пока что ваши стихи настолько слабы, что об их опубликовании не может быть и речи.»

— Где твои стихи? — спросила я.

— В печке.

— И про лошадь?

Сеня утвердительно кивнул головой.

— Правильно. Раз не погладили по головке, значит, и не надо писать. Так?..

Я пошла к Райке, нашла у нее четырехтомник «Русские писатели о литературном труде» и вручила Сене.

— Читай.

А сегодня стала проверять его работу по алгебре и нашла в тетради листок. Раскрыла — на нем написано: «Антонина Петровна, я хотел никогда больше не писать, а сейчас сам не знаю, как написалось. Посылаю вам».

              Быть или не быть?

Быть! Чтобы сразиться с морем бед!

Быть! Чтоб дерзать и бороться!

Быть! Чтобы крикнуть: «Я вижу солнце»!

Быть! Чтоб искать и творить!

Быть! Чтоб любить и растить!

Быть, чтобы жить!

«Быть, чтобы жить!..» Разве это плохо сказано? Это была радость. И сегодня же мне здорово попало на пятиминутке. Учителя говорили, что я запустила воспитательную работу в своем классе. А как я могла оправдаться? На днях в сельпо привезли дешевые серьги с красными стеклышками, и мои девчата из восьмого решили стать красивыми. Собрались на квартире у Копейки, прокололи себе мочки. Через день — все как одна с серьгами.

А Копейка сверх того подвела брови. В классе мальчишки начали смеяться. Она разревелась и убежала домой. А на другой день в учительскую, поскрипывая протезом, вошел низенький мужчина. Улыбаясь, он спросил:

— Мне Тоню Петровну.

Лицо его показалось мне знакомым. Я догадалась:

— Вы Тухватуллин?

— Тухватуллин, Тухватуллин, — закивал он радостно. — Я пришел помощь просить.

— В чем же?

— Он в школу не идет. Плачет. Боится — смеяться будут.

Я не сразу поняла, кто это «он». Оказывается, Надия.

— Вы идите к нам. Он меня не слушает. Плачет.

Пришлось идти. Дома у них полно ребятишек. Копейка — самая старшая. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку. И вот что выяснилось, Краска, которой она накрасила брови, оказалась очень хорошего качества. Копейка попробовала ее смыть водой, затем одеколоном — ничего не получилось. Принялась тереть снегом и натерла себе над бровями две ссадины, до крови. К утру подсохли корки. Вид у Копейки действительно дикий. И это, правда, дикарство, когда все девчонки в классе начинают прокалывать себе уши.

И когда меня ругают вот так, за дело, мне даже не особенно обидно…

Ушли ребята, и в комнате тихо. Слишком тихо. Весь вечер я буду одна и всю ночь. И Райка не придет. Вчера мы отпраздновали ее свадьбу. Не было свадебного стола. Не было криков «горько». Мы вышли на лыжах к берегу Оби. Снег здесь почти весь был снесен ветром, шелестела сухая трава и лежало поваленное ветром дерево. Мы сняли лыжи и уселись на него. Перед нами под снегом Обь, как длинная белая равнина.

Хмелев снял рюкзак, вынул оттуда бутылку вина, достал стаканы и налил себе и нам по полному. Мы подняли стаканы, посмотрели сквозь них на солнце и выпили. Я поцеловала сперва Райку, потом Хмелева и пожелала им любви и детей. Затем нам захотелось петь. Мы спели несколько песен, не очень тихо и не очень громко, допили вино, а тем временем солнце окончательно зашло, и я спросила Хмелева: