Страница 7 из 12
Почему? – удивился Шлиман.
У моего отца есть виноградник, соврал Жильерон.
Вы останетесь на год, сказал Шлиман, и никаких возражений. Мы вместе поедем в Трою, в Микены и Тиринф, затем вы понадобитесь мне здесь, в Афинах. А теперь к столу.
Так-так, думал Жильерон, следуя за своим патроном в столовую. En famille и sans façon, возражений он не терпит. Ладно, посмотрим.
Полвека отделяет отъезд молодого человека в Грецию от возвращения его праха на Женевское озеро. Его сын с чемоданом спускается к гавани, шаги гулко отдаются от брусчатой мостовой. Парусные лодки отдыхающих прочно зачалены на зиму, на рангоуте спят чайки. Жильерон-младший бросает взгляд на свои карманные часы. До поезда на Бриг еще целый час. Там он пересядет на ночной поезд до Триеста, откуда во второй половине дня отходит пакетбот в Афины, где его встретит жена и покажет свой новый пейзаж с Акрополем.
Эмиль Жильерон-младший проходит в дальний конец набережной, садится на причальную тумбу, достает из чемодана сигарную коробку. Там внутри – кучка сизого праха. Горсти три-четыре, наверно, кое-где видны кусочки костей, маленькие, с ноготь. Вправду ли этот прах принадлежит его отцу или какому-то другому существу, сейчас уже не имеет значения. Он исполнил последнюю волю отца, вот что главное.
Эмиль смотрит в черную воду, тихо плещущую о стенку набережной. Медленно высыпает прах в воду, бросает туда же коробку. Собственно говоря, он уготовил отцу моряцкую могилу. Но где в Вильнёве отыщешь тихий клочок земли, чтобы незаметно его похоронить? Городишки вроде Вильнёва ночами погружены в тишину, но не спят; в каждом переулке хватает скорбящих вдовцов или страдающих зубной болью девиц, которые спешат к темному окну, заслышав на уличной брусчатке стук каблуков чужака. Жильерон прекрасно понимает, что, с тех пор как он сошел с поезда, ни один его шаг не остался незамеченным. В виноградники идти нельзя, там караулят цепные псы; в болота тоже не пойдешь, там бы он со своим чемоданом был виден как на ладони и тем паче вызвал у вильнёвских граждан подозрения.
И в гавани Жильерон тоже под надзором, это ему ясно. Однако в глазах граждан здесь он просто безобидный турист, случайно сошедший с поезда остановкой раньше и теперь вынужденный убивать время до следующего поезда. То, что он не расхаживает в ожидании по платформе, а идет прогуляться в гавань хотя и примечательно, но вполне благоприлично. Ну а если он садится на причальную тумбу и минуту-другую роется в своем чемодане, так это не повод для беспокойства. Главное, чтобы он вовремя встал и вернулся на вокзал, чтобы одинокие вдовцы и девицы могли снова лечь в постель.
Прах отца погружается в темную воду и исчезает из виду; косточки покрупнее пойдут прямиком на дно, пепел расплывется и в конце концов смешается с донным илом. Ил есть не что иное, как земля, думает Жильерон, в итоге и моряцкая могила тоже возвращает прах матери-земле. Сигарная коробка покачивается у стенки набережной. Обыкновенная сигарная коробка, и только. За ночь она уплывет прочь, а через день-другой ее где-нибудь прибьет к берегу, там она и сгниет в куче водорослей.
Глава третья
Феликс Блох больше не видел девочку из Восточного экспресса, потому что в Цюрихе она с поезда не сошла. В тот ноябрьский день Лаура д’Ориано отправилась дальше, через Базель в Бельфор, а на следующее утро, когда Феликс Блох посетил приемную комиссию ВТУ, а Эмиль Жильерон ждал в Триесте своего парохода, села там на скорый поезд в Марсель, где ее родители решили бросить якорь и заняться торговлей в музыкальном магазине дальнего родственника. Пришла пора закончить семейную одиссею. Полвека д’Ориано провели в странствиях, двадцать лет мать как моложавая шансонетка кочевала по роскошным отелям Ближнего Востока. Теперь она устала и видела, что близок день, когда подвязка и декольте больше ей на сцене не помогут. Отец тоже устал, у него болела печень. Да и для пятерых детей настало время прекратить разъезды.
От постоянных путешествий и роскоши, которая окружала их, детей артистов, в гранд-отелях, Лаура и четверо ее братьев и сестер избаловались и рано повзрослели. За столом они держались как дети английских графов и умели танцевать, как казаки, между собой говорили на смеси английского, французского, греческого, русского и итальянского. Курили, как турки, и интересовались лондонскими курсами акций, знали тарифы босфорских паромов и умели есть апельсины с помощью ножа и вилки. Но никогда не играли с соседскими детьми в разбойников и жандармов, потому что сами никогда и ни для кого не были соседскими детьми, Рождество неизменно проводили в компании незнакомых гостиничных постояльцев, а единственными их друзьями были горничные и портье, которые не забывали детей д’Ориано и звали их по именам.
Подобно всем номадам они прекрасно свыклись с рутиной путешествий. Первенец, Лаура, чувствовала себя как дома в репетиционных и артистических уборных, куда мать приносила ее еще младенцем, чтобы вовремя покормить грудью. Во второй половине дня она слушала репетиции музыкантов, вечерами смотрела, как мать гримируется и снимает грим, и круглые сутки участвовала в одних и тех же банальных артистических драмах из-за сомнений в себе, мировой скорби и непонятости, что разыгрывались за кулисами. Ни дня, ни часу не проходило без маленькой драмы, никогда не было недостатка в клятвах верности, обмороках и приступах слез, то и дело вдребезги разлетались бокалы с шампанским и хлопали двери, и посреди всего этого стояла малышка Лаура, прижимала к детскому животику куклу и подрастала в уверенности, что это и есть настоящая жизнь в реальном мире.
Когда Лаура достаточно подросла, чтобы в одиночку ходить по длинным коридорам, подниматься по служебным лестницам и уверенно стучать в двери с правильным номером, взрослые посылали ее с записочками или с заученными наизусть проклятиями. Лаура добросовестно выполняла поручения и передавала отборную брань с сияющей невинной улыбкой, а заодно хорошенько запоминала, кто в кого влюблен и кто с кем враждует – из-за украдкой сорванного поцелуя, артистического оскорбления или невыплаченного карточного долга. Но поскольку все это было ужасно занимательно, вскоре она уже не довольствовалась второстепенной ролью гонца, а выходила на сцену кудрявым белокурым исчадием ада, которое на свой страх и риск, невинно лепеча, сеяло смерть и погибель.
Лаура получала огромное удовольствие от этого кукольного спектакля. Она подбрасывала дамские подвязки в такие места, где им быть никак не полагалось; чтобы нанести обиду исполнителям главных ролей, опускала занавес посреди действия или, прокравшись в зрительный зал, хихикала в самый неподходящий момент. Нарочно уверяла, что один носит шиньон, другой – вставные зубы, а третьему из-за деликатного недомогания пришлось посетить уролога. Иной раз достаточно было всезнающего взгляда голубых детских глаз, чтобы крепких мужчин средних лет бросило в пот.
Временами интриги Лауры раскрывались прежде, чем семейство д’Ориано успевало продолжить турне. Тогда она плакала, оправдывалась детской безответственностью и пряталась у матери в гримуборной, пока пороховой дым не рассеивался. Делать там было нечего, и она тихонько подпевала, когда мать репетировала свои колоратуры, а вскоре решила, что берет ноты так же хорошо, как мама. И даже немножко лучше. Что было чистой правдой. А потом настал день, когда она во время долгого путешествия на поезде впервые села на лесенку.
Когда родились Лаурины братья Умберто и Витторио Эммануэле, мать не могла брать с собой на репетиции еще и их. И поручила сыновей отцу, ведь ему давно не было нужды репетировать свое вечернее бренчание, да и все прочие артистические амбиции он уже оставил. Поэтому детство мальчиков прошло подле отца на ипподромах, прибрежных променадах и в курительных гранд-отелей, где они и выросли в ушлых игроков в покер, которые очень серьезно играли между собой с очень высокими ставками. То один из них был в пожизненных долгах у другого и фактически его рабом, то несколько дней спустя роли менялись.