Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 7 из 24



Жена убитого бросилась в сарай, чтобы разбудить сына. Он лежал на сене и, видимо, крепко уснул. Его не разбудили крики за стеной. Но когда мать коснулась лежащего, то почувствовала холод смерти. Двадцатилетний юноша был мертв. Его убили ночью выстрелом в упор, выстрелом в спящего человека.

Женщина выбежала на улицу. Увидев избиваемых людей, она в отчаянии крикнула:

— Убили, а теперь не даете людям даже посмотреть!

Ее арестовали. Повели в город. А убитых похоронили украдкой, молчком, так что об этом никто и не знал.

Так расправлялся с людьми уховецкий полицейский пост. Аресты? Тюрьмы? Суд? Слишком длинная и хлопотливая процедура. Гораздо проще и легче прийти потихоньку ночью, приставить револьвер к груди спящего крепким сном человека и выпалить.

Карательный полицейский отряд сидел в деревне целые годы. В белом домике у дороги гнездилось, в зависимости от обстоятельств, десять, тридцать полицейских.

Мы переходим через дорогу. В небольшом сосновом лесочке — могила. На полотне четко выделяются слова:

«Павшим в борьбе…»

Могила свежая. Но в ней лежат трое убитых еще в 1932 году. Трое юношей-коммунистов. Полицейские застрелили их в соседней деревне, привезли убитых сюда, к своему посту, ночью закопали их в роще, утоптали землю, забросали ветвями и хвоей свежий след, чтобы никто не узнал, где они лежат.

Полицейский пост нависал над деревней черным кошмаром. Проходя мимо него, крестьяне обязаны были снимать шапку, с обнаженной головой проходить мимо притона убийц. Непрестанно, каждый час дня и ночи чувствовал на себе уховецкий крестьянин оловянный взгляд полицейского. От десяти до тридцати полицейских были в состоянии «обслужить» отданную на их произвол бунтующую деревню.

А деревня бунтовала непрестанно.

В церковные праздники уховецкий крестьянин выходил на работу. У него были свои праздники, иные, не значащиеся в официальном календаре.

Первое мая, годовщина Октябрьской революции, день «Трех Л.»[1], антивоенный день.

Полиция стояла на страже поповских интересов. Она прогоняла с полей работающих в церковные праздники. Налагала на них штрафы, травила всеми доступными ей средствами.

Полиция стояла на страже интересов капитала. В день Первого мая из Уховца двинулось шествие со знаменем. Не успели демонстранты дойти до соседней деревни Волошки, как появились полицейские. Затрещал пулемет. Кровью отметила деревня Уховец праздник Первого мая.

Гибли люди, убиваемые полицией. Никто не отвечал за выстрелы, раздававшиеся во мраке сараев, в клетушках изб. На то ведь и существовал карательный отряд. Деревня была отдана на произвол нескольких десятков уверенных в своей безнаказанности озверевших людей. Они здесь были единственными хозяевами — хозяевами жизни и смерти. Они диктовали законы.

А кроме того, был еще и суд. Сыпались приговоры — годы и годы тюрьмы.

— Первый раз я получил пять лет, потом десять, — говорит Михаил Васюта. — Брат — шесть, дядя — двенадцать.

Шесть, десять, двенадцать лет. Приговоры крестьянину из волынской деревни сыпались щедрой рукой. Любой ценой, любыми средствами старались затушить тлеющие красные искры, то и дело вспыхивавшие жарким пламенем.

Не помогали убийства, не помогали тюрьмы. Деревню Уховец несколько раз усмиряли. На избы внезапно налетала синяя туча полицейских. Обыск, поиски оружия. Этого оружия искали в соломенной крыше, разрывая ее в клочки. Искали в стенах, разрушая постройки. Искали в избе, раздирая крестьянскую одежду, и в клети, рассыпая зерно. После полицейского налета деревня выглядела, как после землетрясения.

Но крестьяне, стиснув зубы, чинили разрушенные избы, поправляли растрепанные крыши и попрежнему выходили на работу в церковные праздники, попрежнему Первого мая становились в ряды, попрежнему читали нелегальную литературу и попрежнему вешали красное знамя у въезда в деревню.

И, наконец, пришел сентябрь 1939 года. Деревня Уховец дождалась. Кто-кто, а она честно, страданиями и кровью заработала этот день. Небольшой отряд Красной Армии появился в деревне Уховец в ясный сентябрьский день.

…Теперь в доме, где помещался полицейский пост, находится сельсовет. Решетки из окон вынуты — от них остался лишь след, последнее воспоминание. В роще отыскали могилу украдкой похороненных товарищей, торжественно возвели над ней земляной холм. И деревня Уховец первая в западных областях Украины взялась за организацию колхоза.

Триста двадцать желающих приняли. Семьдесят — отвергли. Отвергли всех, кто был когда-то связан с полицией, всех, кто не стоял в одних рядах с деревней, всех, на чьей совести тяготели те или иные грехи против рабочего, против крестьянского дела, всех, кто думал только о себе и не жил общей, тяжкой, кровавой жизнью Уховца.



Колхоз назвали именем товарища Сталина. Великое имя, но деревня Уховец не посрамит этого имени, будет верна ему, как была верна в трудные, тяжкие, мрачные дни панской неволи.

Две тысячи с лишним гектаров земли. Сто двадцать лошадей. Есть уже и четыре трактора. Тракторы идут по окупленной потом и кровью земле. По крестьянской земле и по земле, которую раньше банк сдавал частному арендатору.

Много пришлось потрудиться, чтобы привести в порядок эту банковскую землю. Она была запущена, поросла бурьяном. Крестьянские руки вырвали бурьян из земли, которая стала собственностью колхоза. Теперь на ней вызревают помидоры — огромные, великолепные помидоры, кудрявятся гряды моркови, красуется пузатая свекла, растет перец.

Постройки за прежним полицейским постом, которые пропадали зря и рушились, теперь отремонтированы и в них помещаются склады зерна, а дальше — конюшня, стойла. Мычат телята, идут с пастбища коровы. Колхозное добро.

Садовник в саду осматривает яблони. Зима была суровая, но все заморозить ей не удалось. Краснеют спелые яблоки.

Издали слышен грохот молотилки. Мерный, непрестанный стук. Сыплется зерно — наконец-то свое собственное зерно. Мы обходим с Михаилом Васютой колхозное хозяйство.

— Доктор? Как же, есть. Детский сад? Есть, конечно. Ветеринар? Ясно.

Я хожу по зеленой траве сада, и мне трудно говорить. Радость, от которой перехватывает дыхание. Я счастлива глубоким счастьем этих людей, счастьем деревни Уховец.

Из сельсовета раздается говор. На улицу выходит кучка молодежи. С узелками, со свертками.

— Наши ребята едут сдавать экзамены, — улыбается Михаил Васюта.

Едут. Они учатся на педагогических курсах, санитарных курсах, на курсах воспитательниц детских садов.

Деревня Уховец учится, работает, поднимается к новой жизни. Перед ее молодежью открылась большая, широкая дорога. Всего год тому назад перед этой молодежью была только перспектива тюрьмы.

Мы подсчитываем выработку колхозников.

— Вырабатывают по два, по три трудодня в день. Хорошо работают. А как же, для себя ведь! Когда вязали снопы, так и вцепились. Молодежь торопится, пожилые женщины не хотят уступить — что ни день, то новый рекорд!

— Скоро будут свои трактористы. Ребята многому научились за это время. Весной они уже сами поведут тракторы.

Колхозная земля еще напоминает шахматную доску. Только весной можно будет объединить в одно целое узкие полоски и квадратики. Пока это невозможно, так как уже были посеяны озимые.

Колхоз живет планами, проектами, предположениями. Наладить кирпичный завод, построить, основать, организовать…

И наверняка построят, наладят, организуют. Достаточно поглядеть на этих людей.

…Я хорошо помню волынскую деревню два-три года назад. Хмурые лица, мрачные лица угнетенных сверх всякой меры и сверх всяких сил людей. А теперь — нам весело улыбаются девушки, у помидорных грядок веселый разговор. Деревня Уховец ожила, спины разогнулись, глаза блестят радостью.

— А как другие деревни? — спрашиваю я у Васюты.

— Приглядываются. Были такие, что распускали слухи, будто колхоз разваливается, все пропадет. Но ведь все видят, как обстоит дело.

1

Праздник «Трех Л.» — памяти Ленина, Либкнехта, Люксембург.