Страница 2 из 14
В первые минуты есаул, несмотря на грузность, быстро и легко перемещался, искусно уворачивался от шашки Тулагина и умело атаковал сам... В один из моментов голова Тимофея действительно чуть не оказалась для семеновца подсолнечной шляпкой.
Однако рьяности Кормилову хватило не надолго. Внешне он не выглядел сильно пьяным, но хмель делал свое дело. В движениях есаула появилась заметная скованность, в ударах не чувствовалось прежней силы.
Но и силы Тулагина иссякли. Есаул уже рассек скользом и без того раненое Тимофеево плечо и теперь норовил достать шею, хищно скалился, приговаривая:
— Береги голову, краснюк.
Да, видно, не выстоять. Значит, пора идти на последний бросок. Тут одно из двух: или он, или его.
Однажды Тимофей пошел на такой риск. В бою под Оловянной ему попался трудный противник, который вконец измотал его. И тогда, в самый последний момент, он перекинул шашку в левую руку и неожиданно нанес удар. Это было крайне опасно: переброска в бою сабли из одной руки в другую — это не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от неудачи: не поймал оружие — прощайся с жизнью...
В том, прошлом бою, Тимофей пошел на последний риск, будучи полон сил. А сейчас сил у него почти не оставалось. К тому же его окружали со всех сторон семеновцы.
И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!..
Он собрал воедино всю свою волю, спружинился, выдохнул: «Эх, мать!..» и широко замахнулся на есаула, но... Кормилов аж опешил, — сабля как-то неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрыгнул от нее в сторону, однако в следующее мгновение проворно поймал левой и слева рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи.
Дальше все произошло в бешеном темпе. К окровавленному есаулу кинулись побелевший интеллигентный поручик и еще человек десять.
Воспользовавшись замешательством, Тимофей подбежал к приземистому белогвардейцу, державшему под уздцы есаулова жеребца, наотмашь хватил его по голове тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Ну, неси, милый», — прошептал он, низко припадая к гриве лошади.
В возникшей суматохе семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. В погоню за ним бросилось несколько верховых, невпопад захлопали выстрелы...
Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на неширокий двор серебровского атамана, на низкую изгородь, сразу же за которой начинался густой ерник. Теперь, мчась по площади, Тулагин вспомнил об этом. Мысль сработала молниеносно: спасение — в ернике.
Тимофей пришпорил жеребца прямо на атаманский двор.
Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля:
— Бей!.. Под пояс бей!
Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил.
Короткий удар под ребро сзади Тулагин ощутил на мгновение. «Попали, гады». Но думать об этом было некогда: перед глазами вырастал уличный забор атаманского двора. Тимофей рванул повод, дал шенкеля жеребцу, лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь. Таким же путем Тулагин преодолел тыльную ограду двора.
А на площади все еще царила суматоха. Одни кричали:
— Пулемет давай! Разворачивай!..
— По ернику, по кустам пали!
Другие вопили в отчаянье:
— Куда палить?! В белый свет...
— На конях надо в погоню...
Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело:
— Держи его! Держи! Што наделали!.. Уйдет же, уйдет...
2
Тимофей открыл глаза и сразу же зажмурился: на него падала яркая бездонная небесная синь. Вокруг — звенящая тишина.
Он с трудом повернул набок голову и снова, но теперь осторожно, разомкнул отяжелевшие ресницы. Сквозь них Тимофей увидел кусок чистого безоблачного неба, щербатую от разновеликих верхушек дальнего леса черту горизонта, березовую жердь колодезного журавля, серый тес крыши какого-то сарая и зеленую щетку мелкой осоки, вставшей над землей вровень с его глазами.
Что же произошло с ним за последние сутки, которые казались теперь Тулагину месяцем, годом, вечностью? Он попытался восстановить в памяти последние события.
В штабе полка было накурено.
Тимофей, перешагнув порог комнаты, раскрыл было рот, чтобы доложить о своем прибытии, но тут же задохнулся от тугих клубов махорочного дыма. Вместо доклада — «явился командир первой сотни Тулагин» он прохрипел малопонятно:
— ...Вилсь... дир... пер... тни...
От стола устало повернулся начштаба:
— Ага, Тулагин прибыл. — Подходи поближе... Тут вот какая, значит, штука...
Тимофей, пообвыкшись немного в дыму, шагнул к столу, за которым ломали головы у затертой карты-двухверстки комполка, комиссар и командир пехотного отряда Кашаров.
— Вот какая штука, — снова заговорил начштаба. — Семеновцы давят на нас от железной дороги, а мы давнуть их не можем. На «железке» у них сила: бронепоезд, пушки... Нам бы оторваться от них и выйти к разъезду... — При этих словах начштаба указал пальцем на чуть заметный значок в середине двухверстки. И добавил: — А дальше — на Марьевскую.
— Понимаешь, — вмешался в разговор комполка, — они нас в сопки толкают, а нам бы долиной. Тебе, Тулагин, со своими ребятами надобно нынешней ночью на «железку» выскочить. К станции. И тарарам устроить для паники. А мы тем временем — ищи-свищи ветра в поле. И, главное, отряд Кашарова вызволим.
Тимофей знал, что пехотинцы Кашарова второй день не высовывают голов из окопов. Семеновцы отрезали их от полка двумя сотнями баргутов[2]. Пока что, после четырех отбитых атак, Кашаров еще держится. Но, если баргуты снова пойдут, отряду не сдобровать. Отступать ему некуда — за спиной железная дорога, захваченная белыми.
— Приказ понял, — коротко, по-военному сказал Тулагин, собираясь уходить.
— Понял, да не совсем,— устало заговорил начштаба.— Вся штука, значит, в том, чтобы выйти на «железку» не с нашей стороны, а с тыла. Соображаешь?
— Надо бы через Серебровскую, Тулагин, попробовать, — бросил под стол окурок и завернул новую цигарку комполка. — Ты это сможешь со своими ребятами, уверен. В Серебровке, по нашим данным, гарнизона нет, но ты постарайся все же без шума проскочить ее и как снег на голову свались на станцию. А что дело свое ты сделал, мы узнаем по пальбе. Патронов не жалейте... Назад уходить будете тайгой, через Колонгу, Михайловский хутор на Марьевскую.
Тимофей выскочил из штаба, как из парной. Ну, курцы, и ведь выдерживают такой дымище. Он на их месте, наверное, через час окочурился бы.
Маленько отдышался, помял занывшую, еще не совсем зажившую рану в левом плече, в которое угодила семеновская пуля под Тавын-Тологоем. Размыслил над полученным приказом. Стало быть, до Серебровской — кружным путем — верст тридцать пять-сорок. К сумеркам, если не спеша, в самый раз будет. Хорошо бы обойти Серебровку безлунно. Вот только округу тамошную надо как свои пять пальцев знать. А в сотне — ни одного серебровца. Проводника сыскать бы...
Из штаба Тимофей забежал в санитарный взвод проститься с Любушкой. Кто знает, как сложится рейд сотни по вражескому тылу. Вообще-то он везучий, Тулагину не впервой водить ребят на рисковые дела. Всяко, конечно, бывало, но пока и он и его люди успешно справлялись с заданиями.
Любушка встретила Тимофея тревожным взглядом. В горячее время боев он редко к ней наведывался. И то, как правило, перед уходом в какой-нибудь опасный рейд. Сейчас по чрезмерно сбитой на затылок фуражке и по суженным щелкам глаз она поняла безошибочно: опять уезжает.
— Надолго? — застыли в робком вопросе ее обветренные губы.
— Что ты, глупенькая, так растревожилась? — заговорил Тимофей ласково, успокоительно. — Да никуда я далеко от тебя не уеду... Мигом на разведку в Серебровскую — и назад.
— Боязно мне, когда ты отлучаешься. Чего-то нехорошее предчувствую.
Любушка была на седьмом месяце. Чем ближе подходило время родов, тем все больше она страшилась и за себя, и за ребенка, и за Тимофея.
2
Баргуты — народность, живущая в Хулуньбуирском (Хайларском) округе. В Особом маньчжурском отряде Семенова было несколько сотен, сформированных из баргутов.