Страница 12 из 13
– Я видел лодки там, на озере. Неужели они думают, что княжна… что она может утонуть? – прерывающимся от волнения голосом спрашивал мальчик.
– Ничего неизвестно, – пытался успокоить его Грушевский, но актером он был плохим. На его добром лице всегда отражалось то, что он думал.
– Ах, если бы вы знали ее! – восклицал все время Коля. Крупная дрожь никак не покидала его, зубы стучали как в лихорадке. Рубашка Ивана Карловича достигала его колен, и в таком наряде Коля выглядел еще более ранимым. – Самая лучшая на свете, самая красивая… Она обращалась со мною так, что никакому адвокату Гроссу и не мечталось. Она всегда хвалила мои стихи и запросто позировала Ле Дантю. А пианисту Боровских помогла окончить курсы в консерватории. Она организовала фонд в помощь неимущим музыкантам и художникам. А если бы вы только знали, какие она улыбающиеся письма пишет! Да вот же, вот, у меня есть одно…
И он бросился искать в своем мокром сюртучке безнадежно отсыревшее письмо. Слезы уже градом катились по его бледному лицу с лихорадочным румянцем так же обильно, как недавно лили дождевые струи. Грушевский смотрел на него, и сердце его разрывалось, но чем он мог утешить Колю? Люди умирают, и никого не пощадит смерть, как бы сильно их не любили, как бы сильно не страдали от их потери…
Кое-как успокоив юношу, Максим Максимович уложил его на неудобный диванчик в китайском стиле и дождался, когда благодатный детский сон сомкнул влажные от слез ресницы. Обернувшись, он застал Тюрка увлеченно читающим письмо Коли.
– Иван Карлович, что вы делаете?! – шепотом, чтобы не разбудить Колю, возмутился Грушевский.
– Вы знаете, действительно любопытный почерк… – не отвлекаясь от своего занятия, пробормотал Тюрк.
– Но это ведь как минимум неприлично! Помилуйте, читать чужие письма, это уж черт знает что такое!
– Неприлично? – задумался Тюрк, словно впервые слышал это слово. – Но мне интересно.
– И что с того? Приличия не зависят от ваших интересов!
– Кому это может повредить?
– Немедленно оставьте письмо, – совсем вспылил Максим Максимович, – и больше никогда при мне не делайте ничего подобного!
– Хорошо, – равнодушно пожав плечами и немного подумав, смирился Тюрк. – Но ведь он сам его нам дал.
– А вы и рады воспользоваться волнением юноши. Стыдно!
Но тут в дверь постучали. Это был мальчик, которого послал к Грушевскому Кузьма Семенович с берега озера. Спешно собравшись, он выскочили в прохладу занимающегося утра. Еще по-ночному темный лес, освеженный грозой, влажно шелестел листвой. Запахи зелени и мокрой травы, сока в сломанных ветках и сбитых цветках казались резче ранним утром.
– Нашли, – Кузьма Семенович, уставший, мрачный, с почерневшей от влаги шевелюрой, встретил Грушевского у мостков. Мужики с причаливших лодок благоговейно стояли поодаль. – Задели сначала корягу. Чуть лодку не перевернули. Потом нащупали ее. Не смогли крюком зацепить, так двумя шестами…
На мостках лежало тело утопленницы, покрытое рогожей. Из-под нее вытекали черные струи воды, змеились водоросли, клубилась густая тина. Грушевский унял непонятную при его опыте дрожь в руках и, став на колено перед трупом, отбросил край рогожи.
Глава 8
– Что скажете, Максим Максимович? – раздался нескромный вопрос, и из-за толпы мужичков вышел на мостки человек в новеньком непромокаемом плаще с капюшоном.
Только его здесь не хватало, с досады поморщился Грушевский, прежде чем выпрямиться навстречу нахалу. Это был журналист Животов Арсентий Петрович собственной персоной. Автор, широко известный по серии статей «Петербургские профили» в разных газетах города, а также по самым скандальным и дурно пахнущим заметкам в желтоватом «Петербургском листке». Эту гладкую, слегка полноватую, пышущую здоровьем физиономию, будто постным маслом облитую, Грушевскому часто доводилось видеть еще во время работы в полицейской части. Щеголеватый, с претензией на моду одетый пронырливый тип давно набил руку и слог на жареных новостях. Не гнушавшийся ничем, не стесненный ни малейшими понятиями о совести этот «Живоглотов», как про себя его называл Грушевский, проникал в прозекторскую чуть ли не первым, еще до патологоанатома копался во внутренностях убитых, сгоревших и утонувших, а также в их грязном белье – и в прямом, и в переносном смысле. Особенно если дело обещало быть громким или скандальным, или имелась хоть малейшая возможность раздуть его до такового. Надо отдать ему должное, скрепя сердце признал Грушевский, нюх у Животова, начисто лишенного чести, совести и брезгливости, все так же остер. Почуял трупный запах – и тут как тут. Вряд ли его заинтересовала бы свадьба, пусть и богатейшего купца на пусть и писаной красавице княжне. А вот скандал и мертвечина – это как раз для него.
– Ну что, как в старые добрые времена? – самодовольно улыбаясь, кивнул на труп Животов. В свое время ему удалось, уж неизвестно за какую мзду и посулы, уговорить помощника пристава участка, в котором служил Грушевский, позволить ему шесть дней «отслужить» в их части. Пристав, в свое время разжалованный за казенную растрату и карточную игру гвардейский офицер, страдал болезненной страстью не только к картам, но и к малейшей славе, пусть даже и на желтых страницах третьесортной прессы. Много неприятностей борзописец доставил за те несчастные шесть дней не только патологоанатому, но и почти каждому чину в участке. И в статье своей он так разнес даже самого пристава, что с тех пор никаких газет на глаза тому не показывали, от греха подальше.
– Какими судьбами? Неужто пишете статью «Шесть дней среди крестьян Лужской губернии»? – намекнул Грушевский на очерки Животова, для которых тот изучал быт изнутри. Он нанимался на различные работы, служил факельщиком, например, в похоронной конторе, скачком в пожарной части или официантом в трактире, чтобы затем написать все в «Шести днях среди шестерок»[4] или «Шести днях в роли факельщика», присовокупляя детали посмачнее. Для этого он готов был подыграть несчастной матери, не имевшей денег на похороны малютки, или польстить полотеру, лишь бы статья вышла более сочной.
– Ничего от вас не скроешь, Максим Максимович, – хихикнул журналист. – Прозреваете все насквозь, аки василиск!
– Вы бы попробовали для разнообразия шесть дней побыть в роли хорошего человека, – проворчал Грушевский, закуривая сигарету. – Ну хоть день, учитывая вашу натуру.
– Как только это станет интересно широкой публике, непременно, – легко пообещал Животов и достал блокнот с карандашом. – Однако, к делу, что вы можете сказать? Сама княжна утопилась, или ей в этом помогли?
– Вам я ничего не могу сказать. Кроме того, что это не ваше дело.
– Но позвольте, от прессы нельзя скрывать, общественность требует, так сказать, и я просто обязан удовлетворять…
– За официальными сведениями обратитесь к полиции, не мне вас учить. Я же здесь присутствую как лицо частное и свои мысли предпочитаю оставлять при себе.
– Дааа… – протянул Животов, убирая карандаш. – Я ведь как писатель этим случаем заинтересовался. Молодая княжна, купец-самодур, сами понимаете, каким успехом мог бы пользоваться такой роман.
Сей борзописец действительно пописывал на досуге еще и романы, которые пользовались успехом в низших слоях читающей публики, среди горничных и лакеев. Одни названия чего стоили: «Макарка-душегуб», «Игнатка-горюн», «Тайна Малковских трущоб».
– Кузьма Семенович, – Грушевский кивнул на Животова. – Вы, кажется, не всех гостей из парка проводили.
– Пожалуйте, сударь, – оттеснили от мостков журналиста мужики с баграми. Кузьма Семенович обратился к Грушевскому.
– Она это? Что-то больно страшная…
– Не знаю, кто это. Женщина пролежала в воде не менее месяца, судя по степени разложения. В деревне никто не пропадал? Не старая, среднего роста. Нужно осмотреть, но это только если пристав позволит.
– Придется звать полицию?
4
Низший служащий на побегушках в трактире.