Ванька Каин

Начал фельдмаршал Миних, коему было уже пятьдесят семь, из которых в России он жил лишь восемнадцать. До этого служил Дании, Франции, в Гессен-Дармштадтском корпусе, у англичан, был ранен, был в плену, служил курфюрсту Саксонскому, потом выбирал, кому служить дальше: шведскому королю Карлу XII или русскому царю Петру I, но Карл умер. То есть был типичнейший наёмник без роду и племени, без идеалов, но с непомерным честолюбием и алчностью. Держался на том, что в юности недолго, но въедливо изучал черчение, математику и французский язык, имел небольшие инженерные навыки, но подавал их как исключительные. Шум вокруг себя и вокруг любого своего дела поднимал всегда невероятный — по существу, только это и умел делать по-настоящему, даже блистательно, ибо истинных дел за его шумом очень часто не оказывалось вовсе, а если и оказывались, то небольшие или сомнительные. Какая-то доля авантюризма присуща любому наёмнику — он набивает себе цену! — но Бурхард-Христофор Миних был уж очень нагл, ловок, хитёр, жесток и коварен, а с дамами необычайно развязен, приторно любезен: высокий, стройный, красивый — чего ж ещё! Но даже полных дур эта чересчур развязная приторность иногда смущала, однако ко дню кончины Анны Иоанновны он был не только фельдмаршалом российских войск, но и президентом военной коллегии, директором Ладожского канала, директором инженерной части, директором украинской милиции, директором кадетского корпуса, подполковником Преображенского полка, полковником им учреждённых пехотного и кирасирского полков. И за всё получал жалованье, причём только фельдмаршальское составляло тридцать пять тысяч рублей в год. И у него были свои поместья, усадьбы, земли не только в России, но и в местах прежней службы: в Дании, в Англии. Но восхотел ещё большего. Сговорился с Анной Леопольдовной, что лучше ей быть правительницей при своём сыне, а ему при ней первым министром, и ночью с восьмого на девятое ноября вместе со своим приближённым полковником Манштейном, служившим в России лишь четвёртый год, и восемьюдесятью солдатами своего полка арестовал Бирона прямо в его спальне, не разрешив взять ни единой вещи, кроме красного плаща, подбитого горностаем, ибо на воле морозило. Арестовал и его ближайших родственников и приверженцев — управился за два часа, не более. Через несколько дней был скорый суд, определивший «его высочеству герцогу-регенту» за всё содеянное смертную казнь путём отсечения головы, а одному из приверженцев — четвертование. Но новая правительница Анна Леопольдовна смилостивилась и заменила казнь ссылкой навечно в суровый северный Пелым с семейством и с конфискацией, конечно, всего несметного состояния.

Миних мог теперь делать всё, чего хотел.

Но был ещё Остерман. Генрих-Иоганн-Остерман, прозванный Андреем Ивановичем, который приехал в Россию ещё в семьсот четвёртом году, восемнадцатилетним юношей, быстро выучил русский язык, знал несколько других, и в семьсот седьмом был уже переводчиком Посольского приказа, а с семьсот десятого — секретарём самого Петра Первого, везде его сопровождал, вошёл в большое доверие, особенно в делах дипломатических, стал вице-президентом коллегии иностранных дел, немало способствовал международным успехам России, потом стал вице-канцлером, главным начальником над почтами, президентом коммерц-коллегии, членом верховного тайного совета, бароном. После Петра фактически один вершил все внешние дела, возведён в графское достоинство, сделан генерал-адмиралом. И никто, ни один человек не помнил, чтобы Остерман хоть раз посмотрел ему или кому-то другому прямо в глаза. Не было ни разу. Зато лгал, изворачивался, хитрил всегда совершенно внаглую даже государям. Не являлся подчас в ответственнейшие моменты куда нужно или не подписывал важнейшие решающие бумаги. Сказывался больным, ноги у него якобы отказывали, а иногда и голова туманилась, сообразить ничего не мог. Все ругались, плевались, однако же это повторялось из раза в раз, и он один-единственный из высших сановников держался и процветал уже четвёртое правление подряд. Манифест о назначении наследником престола принца-младенца, и тот сочинил он, ради Бирона, хотя через месяц для спасения бывшего фаворита не сделал ровно ничего. Мастер грязных хитросплетений был редчайший, исключительный, и всё только заради самого себя, заради личных выгод и удовлетворения честолюбия, чтоб ещё раз все увидели, какой он великий ум, какой политик, дипломат, стратег и тактик. Россию и русских не любил, презирал, не знал и не хотел знать, хотя жил в ней так давно, имел русскую жену. Православия не принял, оставался в своей вере.

И он вполне справедливо считал себя хитрее, значительней, выше Миниха и не мог терпеть его полновластия. И втолковал Антону-Ульриху Брауншвейгскому, что тот генералиссимус и фельдмаршал не смеет командовать армией, не испрашивая на то его разрешений, и... вскоре Миних счёл себя задетым, уязвлённым, заметался, сгоряча попросил у правительницы отставки, был мгновенно отставлен и...

Главным стал Остерман.

А сколько было таких же не самых главных! Бреверн — секретарь кабинета министров, немец из рижских. Ирландец Ласси — тоже фельдмаршал, служивший некогда Англии, Австрии, Франции. Генералы принц Гамбурский, принц Беверен, Кейт, Стафельн, Дуглас, Бисмарк, Геннинг, Гардон, адмиралы Бредель, Обрией. Да, был и русский фельдмаршал Трубецкой, были генералы Левашов, Румянцев, адмирал Головин, но всего лишь четверо из восемнадцати высших чинов российской армии и флота.

Положение фантастическое, возможное только в стране и в народе, коих главные свойства простодушие, доброта и беззаботность.

Ох уж эта русская беззаботность, рождённая широтой души и сознанием своей огромной силы, которую чего зря разворачивать-то, коли петух ещё не клюнул в одно место. Но в этот раз он считай что клюнул: в великую страну, в великий народ уже не один год как вцепились, впились тысячи чужих грязных жадных рук, стараясь урвать куски пожирнее.

Народ, страна уже задыхались, кровоточили, вот-вот могла начаться агония.

Обычно принцессе Елизавете не приписывают в тот момент каких-либо высоких дум, особых хитростей и тонкостей. Объясняют всё прозаически: дождалась подходящего момента и осуществила то, что в глубине души и по праву давно вынашивала. И не она одна — были и сподвижники. Но ведь она же на себе целое десятилетие испытывала прикосновение этих липких, страшных рук и была слишком умна, чтобы не думать именно о высоком и великом, о спасении столь любезной, столь любимой ею России. И лучшее тому подтверждение — каждый её тогдашний шаг, все до единого действия, полная скрытность, ловкость, выдержка.

Опершись опять же на иноземцев, но из противоположного лагеря, которые, конечно, имели свои далеко идущие планы, — на французского посла де ла Шетарди, на шведского посла Нолькена, на своего врача француза Лестока, на своего приближённого бывшего музыканта Шварца, — получила от каждого из них всё, чего хотела, включая денежную помощь, а расплатилась с ними потом лишь глубокой признательностью и ничем больше, ничем существенным и невыгодным России.

Швеция объявила в те дни правительству Анны Леопольдовны войну: воспылала, видите ли, желанием освободить Россию от ига иноземцев — Шетарди и Нолькен были эмиссарами этой авантюры! Гвардейские полки получили приказ выступить двадцать пятого декабря сорок первого года к Выборгу навстречу войскам шведского генерала Левенгаупта. Солдаты гренадерской роты Преображенского полка, у многих из которых Елизавета крестила детей, передали ей через врача Лестока, что опасаются, «безопасна ли она будет среди врагов, когда они уйдут?».

Лесток привёз эти слова поздно вечером двадцать четвёртого, а в два часа пополуночи двадцать пятого Елизавета с несколькими приближёнными помчалась в санях в казармы преображенцев.

Стужа стояла страшная, сырая, тяжёлая — не продохнуть. Только в Петербурге бывали такие. Полная луна в большом красноватом круге, и снег не блестел, а будто раскалённо тускло светился. Пока мчались, как и чем бы ни прикрывались, всё равно разговаривать было невозможно — обжигало горло, жгло носы, лбы, щёки, глаза, из них текли тут же замерзавшие слёзы. Лошади стали похожи на пушистых белых клубящихся, хрипящих чудовищ.