Радость и страх

И по-прежнему она живет в Амбарном доме, в комнате, которую заново покрасила и обставила по своему вкусу. Она занята с утра до ночи, набрасывается на работу с энергией женщины, которая никогда не читает и редко задумывается. На восьмом месяце беременности она копается в огороде (вырастить побольше еды), ездит на рынок автобусом (поберечь покрышки). А сразу после родов - родился мальчик, она назвала его Джон и зовет Джеки непременно хочет сама его купать, пеленать, хлопотать над ним. Она сердится, когда приглашенная на месяц нянька не велит ей вставать с постели, и Табита, улыбаясь ее нетерпению, убеждает ее: - Не дури!

- Да, а что она мной командует?

- Все вы такие непослушные после первых родов. Надо быть благоразумнее. Еще успеешь.

Нэнси, своевольная как всегда, встает раньше времени и скоро обретает свободу. Но свобода нужна ей, чтобы хозяйничать в детской, чтобы посвятить себя ребенку. В легкомысленной девчонке проснулась извечная мать, чтобы ограничить и направить ее чувственную силу. Все ее взгляды и мнения быстро перестроились в некую новую систему, центр которой - детская. Теперь она жалуется на Паркина, когда он не пишет, даже не известил, что получил посланный ему снимок сына. "Мог бы хоть написать, что знает, кто такой Джеки. Ужасный он все-таки эгоист". Но и тут находит для него оправдание, хоть и своеобразное: "Он, правда, терпеть не может детей, особенно маленьких".

Когда же проходит первое всепоглощающее увлечение этой важнейшей ролью и она снова включается в работу по дому, то и здесь проявляет большее чувство ответственности. Материнство, изменившее и внешний облик Нэнси, придав ему новую солидность, проявилось не только как внутренний переворот, но и как центробежная сила. Она теперь по-новому относится к Табите, к хозяйству. Самодержавно властвуя над детской, над сыном, она пытается распоряжаться и тем миром, который тяготеет к детской. Она требует порядка, деловитости, сердится, когда вода для ванночки Джона недостаточно горяча или молоко принесли с запозданием. Пришла в ярость, когда однажды вечером какие-то офицеры, притормозив у ворот, разбудили ребенка клаксоном. Про Бонсера, которого за последнее время несколько раз доставляли домой пьяным и весьма громогласным, потому что ему для поддержания в себе воинского духа требуется все больше спиртного, она говорит: "Право же, бабушка, его нельзя выпускать из дому, он марает наше доброе имя". А с самой Табитой обращается как строгая дочь. Велит ей отдохнуть: "Брось ты мучиться с этими счетами, бабушка, давай я ими займусь". И подсчитывает столбики цифр, которые у нее никогда не сходятся, а на жалобы Табиты возражает, что "почти сошлось, ну и ладно". Она даже гордится своими бухгалтерскими способностями, потому что умеет считать быстро и всегда у нее "почти сходится". Или она усаживает Табиту в кресло: "Ты вспомни, миленькая, что доктор сказал про твое сердце. Хватит с тебя на сегодня лестниц. Я сама все проверю". И обходит весь дом - не вприпрыжку, как бывало раньше, а с достоинством рачительной экономки, сознающей свое высокое положение.

Табиту радует непривычная заботливость и трудолюбие внучки, однако то и другое доставляет ей много неудобств. Она терпеть не может, чтобы с нею цацкались, и она знает, что домашняя работа Нэнси отличается не столько основательностью, сколько внешними эффектами. Она сидит как на иголках, прислушиваясь к шагам над головой, быстро переходящим из комнаты в комнату, и наконец, не выдержав, пускается вдогонку. А настигнув Нэнси, показывает ей покрытый пылью палец: - Вот, полюбуйся, с твоего же камина. А под кровати ты когда-нибудь заглядываешь?

В ответ на эти упреки Нэнси ограничивается гримасой, означающей: "Я очень занята, я молодая жена и мать, а не старая наседка, помешанная на столах и стульях. Роль женщины я понимаю более широко".

Но в этой новой роли она не желает опустить ни одной детали. Она хочет вязать, шить, своими руками одевать ребенка. Ругательски ругает школу, где их не учили ни шить, ни стряпать. Поносит учительниц: "несчастные старые суфражистки".

- Но я тоже была суфражисткой, - говорит Табита. - Ты не имеешь права презирать суфражисток. Некоторые из них пожертвовали жизнью, чтобы добиться для тебя права голоса.

- Ты была не настоящая суфражистка, - возражает Нэнси, составившая себе о суфражистках собственное, весьма субъективное представление. И в увлечении новым искусством, имя которому жизнь женщины - дети, шитье, стряпня, - она готова чернить всех, кто на него ополчался, все поколение ее матери. Она говорит о них с гневной насмешкой: "Любители единственного числа - один голос, одна шляпа, один ребенок, и все никудышнее". Сама она намерена иметь "настоящую семью" - шестерых детей, не меньше.

- Думаю, у Джо найдется что сказать по этому поводу, - сухо замечает Табита.

- Да, от Джо их придется держать подальше. Но это уже вопрос метода, правильной организации дела.

117

Табита всегда готова критиковать Паркина, потому что его роман с Филлис, по словам Годфри, продолжается и он, по-видимому, серьезно к ней привязан. "Похоже, что это особый случай", - говорит Годфри. Сам он остался преданным другом Нэнси и хочет с помощью Табиты утаить от молодой жены открытие, к которому она, очевидно, еще не подготовлена. - Не пускайте ее в город, когда он в отпуске, - говорит Годфри, - я буду вас-предупреждать.

Но однажды Паркин привез свою Филлис в Эрсли на конец недели. Они остановились в Гранд-отеле и демонстративно появляются вместе на улице. Бонсер сразу узнает об этом от одного из своих дружков и, радуясь всякому случаю насолить Нэнси, которую он считает своим врагом, потому что она заботится о Табите, говорит ей: - Этот твой муженек поселил свою девицу в Гранде. Я всегда говорил, что он гад - никаких традиций!

Нэнси, не скрывающая своего презрения к Бонсеру, не удостаивает его ответом. Но, побывав тайком в Эрсли, рассказывает о своих впечатлениях весьма откровенно: - Да уж, не ожидала. Ты бы видела эту особу! Даже не красивая. Какая-то блондинистая размазня, и притом явная дура. Я думала, у Джо хотя бы есть вкус.