Страница 33 из 35
Церемония началась. Когда настало время получить ауспиции, все взоры устремились к Титу. Он произнес короткую речь о субъекте авгурства, полное имя которого после усыновления императором звучало так: Нерон Клавдий Цезарь Друз Германик.
– Как многим из вас известно, имя Нерон происходит от старого сабинянского слова, означающего «сильный и доблестный», и видевшие конное выступление юноши с оружием на Троянском шествии знают, насколько он достоин подобных эпитетов, – провозгласил Тит.
Одобрительные аплодисменты, раздавшиеся в ответ на его изящное высказывание, были прерваны внезапным плачем младенца Флавиев. Тит нахмурился. Ребенок голосил все громче, пока в конце концов мать не унесла маленького Домициана прочь. Веспасиан, ничуть не смущенный происшествием, на прощание лишь шутливо погрозил малышу пальцем.
Тит звучно откашлялся и продолжил церемонию авгурства.
Он выделил литуусом небесный сегмент. В середине зимы, когда птиц в Риме мало, наблюдение могло занять время, и требовалось терпение, но Тит почти сразу увидел пару стервятников. Они были очень далеко и кружили над частным ипподромом, который Калигула построил для себя на Ватиканском холме за Тибром. Тит выждал, надеясь увидеть больше знамений, но потом решил, что с толпы довольно. Он объявил о получении надежных ауспиций и весьма благоприятном их характере. В действительности предсказание вышло лишь умеренно хорошим, почти неопределенным. Стоявший рядом Клавдий все понял бы, если б смотрел, но Тит, оглянувшись, обнаружил, что император уставился в землю.
Прозвучали другие речи, после чего Нерона призвали пройтись перед собранием в тоге. Он промаршировал с почти комичной напыщенностью. («Кривляка!» – вспомнил Тит насмешливые слова Мессалины.) Однако никто не улыбался, хотя Титу показалось, что усмехнулся Веспасиан, – впрочем, по лицу жертвы вечного запора судить трудно. Наконец общество удалилось на пир в резиденцию императора, пройдя мимо доспехов Божественного Августа в переднем дворе и древних лавровых деревьев, что росли с обеих сторон массивных бронзовых дверей.
– Сколько же императору лет? – спросила у Тита Хризанта, когда они устроились на ложах и им подали первое блюдо: оливки, фаршированные анчоусами. Супруга Пинария вовсю глазела через залу на Клавдия, который разделил ложе с Агриппиной.
Тит прикинул в уме:
– По-моему, шестьдесят один. А что?
– Десять лет назад, когда мы впервые прибыли в Рим, я уже считала его стариком, но он держался куда живее. Помнишь, с каким волнением он показывал город? А сейчас увял, точно дерево с подрубленными корнями, которое вот-вот рухнет.
– Пьянство не идет ему на пользу, – заметил Тит, следя за тем, как мальчик-слуга заново наполняет чашу императора. Хризанта права. Дядя плох, как никогда. То ли дело Агриппина! Она поистине искрометна – улыбается, смеется и, судя по хохоту окружающих, развлекает всех в зоне слышимости весьма остроумным анекдотом. Нерон, полулежавший рядом, с обожанием взирал на мать.
Пока Тит наблюдал за царственной четой, Агриппина подала Нерону знак. Повинуясь приказу, юноша отвел пурпурную тогу и обнажил правую руку. Его бицепс, словно змея, охватывал золотой браслет. Слушатели Агриппины закивали и одобрительно загудели.
– О чем они? – спросил Тит.
– Он хвастается змеиным браслетом, – объяснила Хризанта. – Такие сейчас у половины городских детей, хотя и не из цельного золота. Внутри находится та самая змеиная шкурка, отпугнувшая убийцу, подосланного Мессалиной к Нерону-младенцу. Он носит браслет в знак благодарности и преданности матери, и говорят, будто шкурка хранит Нерона до сих пор. Не завести ли нам такой же для крошки Луция? – Их сын находился в соседней комнате с нянькой, где ел с другими детьми.
– Может быть, – произнес Тит, хотя подумал, что родовой фасинум лучше подошел бы в качестве талисмана для сына. Почему он позволил Кезону забрать подвес? Мысль о брате вызывала зубовный скрежет, и Тит выкинул ее из головы, чтобы не омрачать столь радостное событие.
Трапеза продолжалась, вино лилось рекой, и гости начали бродить по зале, останавливаясь для беседы или возлегая небольшими компаниями. Тит подошел к ложу Нерона. Агриппина, как и Сенека, стояла рядом. Бок о бок с Сенекой находилась женщина вдвое моложе: его жена Помпея Паулина.
– Я сказала Сенеке: учи моего сына какой угодно поэтике, риторике и истории, но только не философии! – говорила Агриппина. – Все эти понятия о Фатуме, свободной воле и призрачной природе реальности, быть может, забавны для людей, которым больше не о чем подумать, но только навредят моему сыну, который должен приготовиться принять столь тяжелое бремя ответственности.
– Верно, – ответил Сенека. В изгнании он отпустил бороду и сохранил ее по возвращении, благодаря чему выглядел больше философом, чем сенатором. – Поэзия дарует утешение могущественным…
– А философия – бессильным? – подхватил Тит.
– Приветствую тебя, Тит Пинарий, – улыбнулся Сенека. – Хотя, полагаю, теперь к тебе следует обращаться «сенатор Пинарий».
– Или называй его авгуром; это особое призвание Пинария, и сегодня он действовал отлично, – сказала Агриппина. – Но прошу извинить, меня ждет другое дело. Будет представление, а мне сказали, что не хватает флейтиста и танцовщицы.
Тит проводил императрицу взглядом, после чего повернулся к Сенеке и его жене:
– Кстати, о представлении: правда ли, что Нерон исполнит песню, которую специально сочинил по случаю?
– Конечно нет! – Сенека состроил гримасу. – Песню Нерон, разумеется, сочинил, это размышление о добродетелях его прапрадеда, Божественного Августа, вполне приличествующее поводу. Но петь будет молодой вольноотпущенник, грамотный исполнитель.
– Значит, Нерон – плохой певец?
Сенека и его молодая жена переглянулись. Ученый взял Паулину в жены совсем юной, и она разделила с ним изгнание. Говорили, что он, не имея других учеников, наставлял жену в философии. Несмотря на возраст, Паулина, вероятно, была самой просвещенной женщиной в Риме.
– У Нерона… недурной голос, – ответила Паулина, явно проявив великодушие.
– Но его певческий дар не имеет значения, – добавил Сенека. – Императорскому сыну негоже выступать перед публикой, точно простому исполнителю. Сама идея вульгарна.
– Тогда, наверное, я никогда не наслажусь пением Нерона, – сказал Тит. – Но все же мне не терпится услышать его сочинение. В таком деле не найти учителя лучше тебя. Недавно я был на чтении твоей пьесы об Эдипе. Какой могучий язык! Какие незабываемые образы!
– Благодарю тебя, сенатор Пинарий! – просиял Сенека. – Нерон тоже оценил мой опус. У сына императрицы весьма утонченный вкус. Но юноша по-прежнему нуждается в руководстве, когда речь заходит о… благопристойности. Представь себе: мальчик хотел читать за Эдипа. Сын императора в роли кровосмесителя-отцеубийцы! Я попытался объяснить ему, что правители попросту не бывают актерами, но он все равно твердит об участии в новой пьесе, над которой я работаю. Она о Фиесте. Я надеюсь закончить ее к торжествам по случаю избрания Нерона в консулы.
– Разве консулу не должно исполниться как минимум двадцать лет?
– Да, но закон не запрещает избираться в четырнадцать и наслаждаться консульскими привилегиями до двадцати. Ведь мы вправе рассчитывать на твой голос, сенатор Пинарий, при ратификации избрания?
Тит кивнул, уступая скользкой правовой логике. В конце концов, Сенека не просто философ, но и политик.
– Так или иначе, – продолжил ученый, – заверяю тебя, что при исполнении пьесы по торжественному случаю новый консул будет находиться среди зрителей, а не на сцене.
Тит снова кивнул:
– О Фиесте, ты говоришь? Не тот ли это греческий царь, которого обманом заставили пожрать собственных сыновей?
Сенека собрался впиться зубами в сладкий пирог, но повременил.
– Да. Брат Фиеста, царь Атрей, приготовил из мальчиков яства, скормил их ничего не подозревающему отцу, а потом показал несчастному головы сыновей. Но Фиест страшно и отомстил.