Гений дзюдо

Борис Минаев

Гений дзюдо

Об этой книге

Проза Бориса Минаева – нормальная детская классика. К этому надо привыкнуть уже сейчас, даже если кто-то не верит, что классику будущего пишут сегодня. Уверяю вас, дети двадцать первого века – счастливые последствия демографического подъема, к которому нас призывают, – будут читать «Гений дзюдо» и «Гения дзюдо» наравне с «Денискиными рассказами», трилогией «Дорога уходит вдаль» и похождениями Вити Малеева. Тайна Минаева – и вообще любой хорошей детской книги, не сказочной, а самой что ни на есть реалистической, – в умении воспринимать ребенка как своего рода сверхчеловека. Это не какой-нибудь там недовзрослый, а сверхвзрослый, потому что нормальный двадцати-тридцатилетний человек не вынес бы событий такого масштаба. Его бы это убило. У Кушнера есть стихи о том, что ни один взрослый смельчак не вынесет такого страха, который ребенок выдерживает во время контрольной. Детство – огромное увеличительное стекло. У детства глаза велики. Все события до тринадцати-четырнадцати лет воспринимаешь с десятикратным, а то и стократным увеличением. Друг не позвал на день рождения – катастрофа, у отца болит голова – конец мира, девочка хихикает – предательство. Никакие страсти потом не доводят человека до такого исступления и не оставляют таких глубоких шрамов. Вот про это и пишет Минаев. Его герои – титаны, мученики, борцы, первооткрыватели, спасители человечества, низкие лгуны, великодушные покровители, благородные разбойники. И мир в его книгах так же огромен, каким он бывает в детстве, и только в детстве. Мы ведь любим эту пору и тоскуем по ней не потому, что у ребенка все уж так хорошо. Напротив, его жизнь полна трагедий, подвигов, отчаяния, несвободы и борьбы. Но ценишь-то ведь не счастье, а масштаб, не комфортность, а первосортность. В детстве все самого высшего сорта, потому что в первый раз. Очень немногое – запах осенних листьев, или цвет заката, или голоса во дворе, – способно вернуть нам то чувство масштаба, то есть самое подлинное ощущение детства. Времени, когда все еще было по-настоящему. Вот Минаев каким-то образом это сделал. Он вырос, то есть научился внятно рассказывать о пережитом и передуманном, – но мир вокруг него не уменьшился. Он так до сих пор и существует среди огромных лопухов и жуков, рядом с полубогами-родителями и героями-сверстниками. Поэтому его книгу будут читать и через двадцать, и через тридцать, и через сто лет. Дети – с благодарностью за понимание. Взрослые – с благодарностью за возвращение.

Дмитрий Быков

Брат

Однажды родители вошли в мою комнату, взявшись за руки, как маленькие дети. Такого, честно говоря, я давно уже у них не видел.

– Слушай, Лева, – сказал папа весело и как-то немного грубовато, – знаешь что… Нам тут с тобой поговорить надо.

Я посмотрел на маму. Она почему-то ужасно покраснела.

– Ты как насчет брата или сестры? – улыбаясь, сказал папа. – В смысле, хочешь братика или сестренку?

– Вот те на! – удивился я и тоже мучительно покраснел. – Вы чего, с ума, что ли, сошли? У нас же квартира маленькая, вы же сами говорили!..

Мама расстроилась. Она, конечно, ничего не сказала, но расстроилась.

– Я же тебе говорила, – прошептала она. – А ты не верил.

Папа досадливо поморщился на эти ее слова и сказал:

– Лева, я что-то тебя в буквальном смысле не узнаю. Ты что, против, что ли?

Тут я все понял, отвернулся и сказал:

– Ничего я не против. Как я могу быть против брата или сестры? Просто вы меня не спросили и спрашивать не собирались. Понятно?

Папа сел на мою кровать и растерянно потер руки.

– Лева! – сказал он. – Ну зря ты. Напрасно ты так. Ну подумай сам, как я мог тебя спросить?

Тут папа тоже мучительно покраснел.

– Сима, хватит! – сухо сказала мама. – Давай оставим его одного. На некоторое время.

И я остался один. На некоторое время.

…Мысли в голове вертелись довольно странные.

Им меня мало. Мало им меня.

Во дворе большими унылыми кругами ходил Колупаев. Он смотрел в мою сторону, но я точно знал, что с наступлением темноты через окно меня не видно – только темное стекло, и все. А свет я не зажигал.

Не хотелось.

«Уйду, на фиг, из дома. Пусть тут занимаются чем хотят», – угрюмо думал я.

Стыд сменился другим чувством – унылым равнодушием. Я вдруг понял, что для родителей, раз они решили завести маленького, я – уже не маленький. Напротив, я для них – уже совершенно большой.

Мне не хотелось быть большим. Большие вечно должны кого-то о чем-то спрашивать, куда-то идти и чего-то добиваться. А я этого ничего не хотел. С другой стороны, маленьким сюсюкающим ребенком я уже тоже быть не мог.

Я лег на кровать и стал вспоминать что-то смутное, давнее.

Вспомнилась только какая-то соска, бутылка.

Тьфу.

Я вышел в большую комнату.

– А я думала, ты спишь! – испуганно сказала мама.

– Мам, можно я пойду погуляю? – сухо спросил я.

– Иди! – так же испуганно разрешила она. – Только недолго, пожалуйста. А то уже темно, я буду волноваться.

– Да ладно, – буркнул я себе под нос, зашнуровывая ботинки. – Будет она волноваться.

Двор был пуст. Колупаев, не дождавшись меня, ушел. Впрочем, это, наверное, было даже лучше. Я присел на лавочку и поразился. Передо мной был какой-то совершенно новый мир. Одинокие машины гоняли по одиноким улицам. Одинокая луна висела в одиноком небе. Все вокруг были тоже совершенно одинокими, – если посмотреть на вещи более глубоко.

Одинокая кошка грелась возле котельной.

Я посидел еще немножко и пошел домой.

Папы не было, он куда-то ушел. Мама сидела в темноте и одиноко смотрела телевизор.

Я подошел к ней и сказал:

– Мам, прости меня, пожалуйста. Все будет хорошо.

Она посмотрела на меня молча и ничего не ответила.

…Мама лежала в больнице два раза. Первый раз – весной, почти сразу после того дня, когда они со мной объяснились.

Тогда она лежала недолго, может быть, всего неделю.

В первый же холостяцкий вечер папа вдруг посмотрел на меня внимательно, а потом сказал:

– Короче, Лева, знаешь что, давай-ка будем друг другу помогать.

– В каком смысле? – удивился я.

– Во-первых, в смысле не ныть. Во-вторых, в смысле не жаловаться на еду. В-третьих, в смысле не жаловаться маме. В-четвертых, в смысле помыть посуду и сбегать в магазин, если попросят.

– Чего-то очень много смыслов, – недовольно ответил я. – Может, сделаешь поменьше?

– Это вряд ли, – сухо сказал папа. – Вообще-то он один, смысл. Просто я уж так расшифровал для тебя. По дружбе.

Папа поставил передо мной тарелку с двумя вареными сосисками, куском черного ржаного хлеба и половинкой помидора.

– Ешь, – сказал он. – Ужинай. Это пока самое главное. Об остальном потом.

Я съел первую сосиску и сказал:

– Пап, знаешь что, давай начистоту.

– Давай! – согласился он и поставил перед собой тарелку с тем же блюдом.

– Пап! – сказал я. – Ну вот скажи: зачем вы стали меня спрашивать? И вообще, неужели ты думаешь, что я не понимаю таких простых вещей?

– Каких? – сказал папа, с аппетитом проглатывая вторую сосиску.

– А таких, что мое мнение вас совершенно не интересует.

– Понимаешь, Лева, – задумчиво сказал папа, – есть вещи, которые нужно принимать такими, как они есть. Без всяких яких.

Мы немного помолчали и стали есть.

– Что-то ты тоже не очень рад, – сказал я и положил в рот кусочек черного бородинского хлеба, предварительно посыпав его солью. – Мама в больнице, ты тут со мной мучаешься. Я бы вообще на твоем месте не стал заводить второго ребенка. Впрочем, это, конечно, твое личное дело.

Папа как-то странно хмыкнул и весело взглянул на меня.