В приисковой глуши

IV.

Возвращение мисс Кресси Мак-Кинстри в Инджиан-Спринг и возобновление ее прерванных занятий было таким событием, влияние которого не ограничилось одной школой. Даже порванное сватовство отступило на задний план в общем внимании перед фактом ее появления в роли ученицы. Некоторые недоброжелательные особы ее пола, естественно защищенные от дальнобойного ружья м-ра Мак-Кинстри, утверждали, что ее не приняли в пансион в Сакраменто, но большинство отнеслось к ее возвращению с местной гордостью и усмотрело в этом практический комплимент делу преподавания, как оно было поставлено в Инджиан-Спринге.

Местная газета «Star» с широковещательным красноречием, трогательно шедшим в разрез с ее малым об емом и плохим качеством шрифта и бумаги, толковала о возможности «развития будущей академии в Инджиан-Спринге, под сенью которой в настоящую минуту набираются ума-разума будущие мудрецы и государственные люди». Учитель, прочитав это, почувствовал себя неловко. В продолжение нескольких дней, тропинка между мызой Мак-Кинстри и школьным домом служила любимым местом гулянья для толпы молодых людей, для которых освобожденная Кресси, над которой не тяготел больше опасный надзор Девис-Мак-Кинстри, была предметом восхищения. Но сама юная девица, которая, несмотря на досаду учителя, почитала, очевидно, своей священнейшей обязанностью наряжаться поочередно во все свои новые платья, не решалась, однако, приводить за собой обожателей в школьные пределы.

Учитель с удивлением заметил, что Инджиан-Спринг нисколько не тревожился на счет его собственного привилегированного положения относительно сельской очаровательницы; молодые люди, ясно, нисколько не ревновали к нему; никакая матрона не находила неприличным, чтобы молодую девушку возраста Кресси и с ее историей доверяли наставлениям молодого человека, немногим ее старше.

Несмотря на отношение, в какое угодно было м-ру Форду стать к ней, такой молчаливый комплимент его предполагаемому монашескому взгляду вызывал в нем почти такую же неловкость, как и нелепые похвалы «Star». Он был вынужден припомнить кое-какие неблагоразумные пассажи из своей жизни, чтобы примириться с навязываемым ему аскетизмом.

В силу обещания, данного м-ру Мак-Кинстри, он достал несколько элементарных учебников, пригодных для нового положения, занятого Кресси в школе, чтобы не нарушался ни порядок занятий, ни дисциплина в классе. В несколько недель ему удалось настолько перевоспитать ее, что он сделал ее «старшей» над младшими девочками, так что ей приходилось теперь делить некоторые обязанности с Рупертом Фильджи, который обращался с вероломным и «глупым» женским полом грубее, чем это требовалось, и с излишней придирчивостью.

Кресси приняла это звание, как вообще принимала свои новые занятия, с ленивым добродушием и по временам с таким безусловным неведением их отвлеченных или нравственных целей, что у учителя руки опускались.

— Зачем все это? — спрашивала она, поднимая внезапно глаза на учителя.

М-р Форд, которого смущал этот взгляд, почти всегда клонившийся к бесцеремонному разглядыванию его лица во всей его подробности, давал ей какой-нибудь суровый практический ответ. Однако, если предмет отвечал ее собственным тайным наклонностям, то она быстро усвоивала его себе.

Мимолетный вкус к ботанике был пробужден одним довольно пустым обстоятельством. Учитель, считая это занятие безвредным и приличным для девицы, заговорил о нем в один прекрасный день и получил обычный вопрос.

— Но представьте себе, — продолжал он бесхитростно, — что кто-нибудь пришлет вам цветов анонимным образом.

— Ее душенька! — подсказал Джонни Фильджи с обычной своей беззастенчивостью.

Игнорируя это замечание и щелчок, которым ответил на него Руперт, учитель продолжал:

— И если вы не будете знать, кто вам их прислал, то по крайней мере узнаете, что это за цветы и где они растут.

— Если они растут где-нибудь здесь, то мы ей скажем, — объявил хор тоненьких голосков.

Учитель колебался. Он чувствовал, что опрометчиво попал на щекотливую почву. В него впились десятки острых глазок, от которых природа никогда не умеет скрывать своих тайн; — эти глазки следили за появлением самых первых цветков; эти пальчики никогда не рылись в словарях и учебниках, но умели разгребать сухие листья, под которыми притаился первый подснежник, и карабкаться по оврагам, раскидывая сухой хворост, под которым прячется хитрый полевой нарцисс. Убежденный, что ему нельзя конкурировать с ними в этих познаниях, он бессовестно подменил сферу наблюдений.

— Представьте себе, что один из этих цветков непохож на остальные, что его стебель и листья не зеленые и нежные, а белые и толстые, как фланель, точно затем, чтобы предохранять его от холода, разве не приятно было бы сказать сразу, что он растет в снегу и что кто-нибудь должен был забраться за линию снега, чтобы сорвать его.

Дети, захваченные врасплох таким лукавым приемом, молчали.

Кресси задумчиво признала возможным допустить ботанику на таких основаниях.

Неделю спустя, она положила на конторку учителя растение со стеблем, точно увитым ватой.

— Не особенно ведь красив этот цветок, — сказала она. — Я думаю, что я могла бы вырезать его ножницами из моей старой суконной кофточки, и он был бы не хуже.

— И вы нашли его здесь? — спросил учитель с удивлением.

— Я сказала Мастерсу, чтобы он поискал его, когда будет на Суммите. Я описала ему цветок. Я не думала, что он сорвет его и принесет ко мне. Но он принес.

Хотя ботаника, очевидно, отошла на задний план, после такого сообщения, но, благодаря этому, Кресси получала постоянно свежие букеты, и цивилизующее влияние букетов, распространяясь на ее друзей и знакомых, повлияло на цветоводство и повело к разведению одного или двух садов и было признано школой, как интересное прибавление к ягодам, яблокам и орехам.

В чтении и письме Кресси сделала большие успехи, и грамматические ошибки стали попадаться реже в ее речи, письменной и устной, хотя она все еще удерживала некоторые характерные словечки и изменяла медлительной, певучей интонации юго-западных уроженцев. Она исподволь справлялась с трудностями произношения больше по инстинктивной музыкальности уха, нежели по разумению.

Учитель, с своими полузакрытыми глазами, не узнавал, ученицы. Понимала ли она то, что читала, или нет — этого он не решался спросить. Один только Руперт Фильджи выражал недоверие и пренебрежение к ее успехам.

Октавия Ден, раздираемая между своей безнадежной привязанностью к этому красивому, но неприступному мальчику и восторженной дружбой к этой хорошенькой и нарядной девушке, следила с зоркой тревогой за лицом учителя.

Излишке говорить, что Гирам Мак-Кинстри в промежутках между охотой и войной с соседями был чрезвычайно доволен успехами дочери. Он даже заметил учителю, что громкое чтение Кресси дома содействует тому «спокойствию», в котором он так нуждается. Были даже слухи, что устная передача Кресси «размышлений в Уэстминстерском аббатстве» Аддисона и «обвинительного приговора над Уорреном Гастингсом» Борка, так обворожили его в один прекрасный вечер, что он пропустил случай повалить наземь один из межевых столбов Гаррисона.

Учитель разделял славу Кресси в глазах публики. Но хотя м-с Мак-Кинстри не изменила своего добродушного отношения к нему, но он с неприятным чувством сознавал, что она считает ученье дочери и интерес, который принимает в нем ее муж, за слабость, которая в конце концов может произвести вредное действие на характер и волю мужа и сделать его «бабою».

А когда м-р Мак-Кинстри был выбран одним из попечителей школы, а потому вынужден был якшаться с некоторыми восточными поселенцами, то ослабления старинной, резко очерченной, демаркационной линии между ними и «янками» внушали ей серьезные опасения даже на счет его здоровья.

— Старик совсем раскиснет, — говорила она, и в те вечера, как он должен был заседать в училищном совете, искала утешения в молитвенных собраниях южной баптистской церкви, на которых ее северные и восточные соседи, под нелестным прозвищем слуг «Ваала» и «Астарты», обыкновенно ниспровергались в прах, а храмы их опустошались.