В приисковой глуши

Дядя Бен безропотно вложил их в руку учителя, но, к его удивлению и, надо признаться, даже конфузу, покровительственно похлопав его по плечу, прибавил наивно:

— Само собой разумеется, вы взяли это дело на себя, и Лу Прейс не имеет больше никаких прав на меня, то письма должны быть отданы вам. Что касается конторки… вы ни на кого не имеете подозрения?

В этот миг воспоминание о Сете Девисе и о предостережении Руперта мелькнуло в уме учителя.

Предположение, что Сет вообразил, что это письма от Кресси и погнался за ними — казалось довольно вероятным. Но прежде чем выместить ярость на Сете, следует убедиться в том, известно ли ему содержание писем. Он обратился к дяде Бену.

— У меня есть подозрение, но чтобы удостовериться в этом, я вас попрошу никому пока не говорить об этом.

Дядя Бен кивнул головой.

— Когда вы узнаете, то можете успокоить и меня, сообщив мне, как другу, о Лу Прейс — как мы ее будем звать — и о том, действительно ли она развелась и снова выходит замуж. Я больше не стану задерживать вас. Но, может быть, вы согласитесь выпить чего-нибудь в буфете? Нет? Ну так прощайте.

И направившись к дверям, прибавил:

— И если будете писать ей, то скажите, что нашли меня, что я счастлив и богат, чего и ей желаю.

Он ушел, оставив учителя в безнадежной борьбе чувств далеко, к сожалению, не геройских. Положение, казавшееся вначале таким драматическим, вдруг стало очень неромантичным и прозаическим. Он чувствовал, что играет более смешную роль, чем муж, наивная простота которого производила впечатление неумолимой иронии.

Его ярость и гнев на Сета Девиса, кажется, были в нем единственными искренними и разумными чувствами. Быть может, Сет прочитал письма и давал их читать другим!

Он принялся перечитывать их, чтобы проверить, насколько они могли скомпрометировать его в глазах обыкновенного, непредубежденного читателя.

«Я была бы неправдива с вами, Джек, если бы прикинулась, что не верю в вашу и свою любовь и ее постоянство, но я была бы еще неправдивее, если бы честно не сказала вам, что в ваши годы люди склоны обманывать себя, а невольно также и других. Вы сознаетесь, что еще сами не решили на счет своей карьеры, я не смею доверить своей участи вам и не хочу снова рисковать своим счастием, не имея верного основания. Сознаюсь, что становлюсь стара и чувствую потребность в том, что всего дороже для женщины, — а в нашей стране и подавно — в обеспеченном настоящем и верном будущем. Другой может дать мне это, и хотя вы, может быть, назовете это эгоизмом с моей стороны, но со временем убедитесь, что я права, и будете мне благодарны».

С улыбкой пренебрежения разорвал он это письмо, серьезно воображая, что выражает этим горечь оскорбленного, искреннего чувства, совершенно забывая, что в продолжении нескольких недель совсем не думал об особе, написавшей это письмо, и своим поведением на деле доказал верность ее взгляда.

VI.

Учитель проснулся на следующее утро, хотя и после тревожной ночи, с такой ясной совестью и свежей головой, какие, боюсь, чаще бывают результатом молодости и превосходного кровообращения, чем нравственного убеждения или правоты. Он пошел в школу часом раньше обыкновенного, чтобы осмотреть конторку. Но, не доходя до школьного домика, увидел Кресси. Она, очевидно, ждала его, но не с обычной ленивой доверчивостью. Выражение лица было натянутое, взгляд смущенный.

Сам не зная почему, учитель тоже смутился и пробормотал, даже не поздоровавшись:

— Пренеприятная вещь случилась прошлой ночью, и я пораньше встал сегодня, чтобы разыскать ее виновника. Мою конторку сломали и…

— Я знаю это, — перебила она не то с нетерпением, не то с досадой, довольно, не повторяйте. — Папа с мамой всю ночь надоедали мне с этим… после того, как Гаррисоны, которым захотелось помириться с нами, прибежали с этой новостью. Мне это надоело!

На минуту он опешил. Что́ именно известно ей? И с невольной улыбкой он неопределенно сказал:

— Но ведь это могли бы быть ваши письма?

— Но ведь вы знаете, что они не мои, — просто ответила она. — Я бы желала, чтобы то были мои письма…

Она умолкла и взглянула на него с странным выражением в глазах.

— Ну, — медленно произнесла она, — что же вы теперь намерены делать?

— Разыскать негодяя, который это сделал, твердо произнес он, и наказать его, как он того заслуживает.

Она чуть заметно пожала плечами, взглядывая на него с усталым состраданием.

— Нет, — сказала она, — вы этого сделать не в силах. Их слишком много. Вы должны сейчас же уехать отсюда.

— Ни за что, — с негодованием ответил он. — Даже и в том случае, если бы это было одной только трусостью. Но теперь это означало бы почти сознание в своей вине.

— Они все равно все знают, — устало проговорила она. — Говорю вам, вы должны уехать. Я украдкой убежала из дому и прибежала сюда, чтобы предостеречь вас. Если вы… если вы хоть сколько-нибудь любите меня, Джек, то уезжайте.

— Я был бы предателем относительно вас, если бы уехал. Я останусь.

— Но, Джек, если бы… если бы…

Она придвинулась к нему с той застенчивостью, какая по временам нападала на нее, когда она была с ним, и вдруг положила ему на плечи обе руки:

— Если бы… Джек… если бы и я уехала с вами?

Знакомое ему восторженное страстное выражение появилось в ее лице, губы раскрылись.

— Милая, — отвечал он, — целуя ее, но ведь это значило бы оправдать их…

— Молчи! — вдруг перебила она, закрывая ему рукою рот. — Я так устала от этих споров. Слушай, милый, исполни мою просьбу, пожалуйста. Не оставайся в школе после класса. Уходи домой! Не разыскивай сегодня виноватых; завтра суббота, знаешь, и ты свободен, и у тебя будет больше времени. А сегодня посиди дома и никуда не ходи, до тех пор… до тех пор, пока я не извещу тебя. Тогда все будет улажено, — прибавила она, приподнимая веки с таким же выражением боли, какое замечалось у ее отца и которого Форд никогда не замечал у нее раньше. — Обещай мне это, милый, обещай.

Мысленно не считая обязательным для себя такое обещание и дивясь тому, что она, по видимому, уклоняется от всяких объяснений, он невольно сказал, беря ее за руку:

— Ты не сомневаешься во мне, Кресси? Ты не переменилась ко мне от всех этих подлых сплетен?

Она рассеянно взглянула на него.

— Ты думаешь, значит, что это может изменить чьи-нибудь чувства?

— Только не того, кто искренно любит… — пробормотал он.

— Ну, не будем больше говорить об этом, — проговорила она, внезапно приподнимая руки и закидывая их за голову, с усталым жестом и затем снова роняя их. — У меня голова трещит от всего этого; папа, мама и все другие так надоели мне.

Она отвернулась и пошла тихо после того, как Форд холодно выпустил ее руку из своих. Пройдя несколько шагов, она вдруг опять подбежала к нему, обняла его, крепко поцеловала и убежала.

Учитель простоял несколько секунд раздосадованный и удивленный; но верный своему характеру, он не обратил внимания на то, что она ему сказала, а стал воображать, что должно было произойти между нею и матерью. Она естественно ревнует к письмам — это он мог легко ей простить; ее без сомнения пилили ими, но он легко может оправдаться перед ее родителями и перед ней самой. Но он не такой же безумец, чтобы убежать с нею в такой момент, не очистив себя от подозрений и не изучив ее поближе. И с свойственным ему эгоизмом он поставил ее на одну доску с своей корреспонденткой и нашел, что они обе обидели его.

Придя в школу, он осмотрел конторку и был поражен тем, как искусно починен замок и скрыты все следы взлома. Это поколебало его предположение, что Сет Девис совершил взлом; механическое искусство и сообразительность не входили в число качеств этого остолопа. Но он еще более удивился, когда, отодвинув свой стул, нашел под ним небольшой мешочек для табаку из гуттаперчи. Учитель немедленно узнал его: он сто раз видел его раньше. Мешочек принадлежал дяде Бену. Брови его сдвинулись при мысли, что дядя Бен виновник взлома, и его вчерашняя простота и наивность были деланные. Убийственное сознание, что его опять обманули — но зачем и с какой целью, он и думать не смел — совсем расстроило его. Кому теперь из этих жалких созданий он может верить? По манере высших существ, он принимал уважение и любовь тех, кого считал ниже себя, как естественную дань своему превосходству; поэтому всякая перемена в их чувствах должна означать или лицемерие или предательство; ему не приходило в голову, что сам он мог упасть в их мнении. Приход детей и занятия с ними на некоторое время отвлекли его внимание. К тому времени, как класс был кончен, он совсем позабыл о предостережении Кресси, а когда вспомнил о нем, то нарочно пренебрег им, под влиянием новых чувств, с какими стал относиться к ней и к остальным друзьям. Он оставался в школе довольно долго, как вдруг услышал стук лошадиных копыт. В следующий момент школьный дом был окружен двенадцатью всадниками.