Карамель

— Миринда, подай мне к ужину устрицы, — отчеканиваю я, вспоминая наш обед с Ирис.

— Да, мисс Голдман! — кланяется женщина, и сказанное ею обрывает мои движения.

— Я думала, на заводе рыбных продуктов дефицит товара.

— Так и есть, мисс Голдман.

— Тогда двойную порцию. И креветок, Миринда.

— Будет сделано, мисс Голдман.

Я отпускаю Миринду и размышляю обо всех этих жалких людях, недостойных стоять вровень с нами — Создателями. Жду, когда служанка уйдет на кухню и возьмет телефон. Пальцы ударяют комбинацию цифр, и я слышу слабый лепет женщины:

— Добрый день, я бы хотела сделать заказ.

И тут вступаю я, выкрикивая из коридора.

— Подай пальто, Миринда! — режет мой голос зеркала в полный рост. — Немедленно!

Я с трудом сдерживаю смех, ехидно улыбаюсь и прислушиваюсь, пытаясь предугадать действия женщины. Что она сделает? — договорит и с опущенной головой придет ко мне, извиняясь и кланяясь «Простите, мисс Голдман, простите-простите, я задержалась, простите!» или скинет вызов?

— Пальто! — еще громче повторяю я и стучу каблуками, с которых отваливается засохшая грязь — какая-то мазута; наверное, вляпалась в машине незнакомца, — прямо на белоснежный ковер с длинными ворсом. — Миринда! Грязь! МИРИНДА! ЧЕРТОВА ГРЯЗЬ НА БЕЛОМ КОВРЕ! ОТЕЦ! ОТЕ-Е-ЕЦ!

Он пропустит мои крики мимо ушей, но Миринду это припугнет — не стоило ей попадаться мне на глаза сейчас.

— ОТЕЦ! Где ты подобрал эту неуклюжую идиотку? ПРИНЕСИ МНЕ ПАЛЬТО, МИРИНДА!

Она пробегает мимо в шкаф-гардероб, маленькая черная мышка теряется за белыми дверьми с зеркалами и вскоре возвращается с моей верхней одеждой.

— Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, — шепчет она, помогая мне попасть в рукава. — Простите, мисс Голдман…

— Ради всего святого, — передразнивая, фыркаю я. — Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Ты сделала заказ?

— Простите, мисс Голдман, я решила, что мне стоит сначала подойти к вам.

Миринда резко отпускает мое пальто, хотя я его уже надела, и отстраняется. Я оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть еще что-нибудь ядовитое, но служанка съеживается и повинно опускает глаза — неужели ловит себя на мысли, что я могу ее ударить? Не стану трогать эту…

— Кара? — сокрушительно разносится из дверей — словно режет металл своим голосом — и появляется мать. — Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?

Я испускаю подобие смешка, а женщина проскальзывает мимо меня — бедра дергаются в такт шагам, в такт словам, в такт дыханию — того и гляди оторвет голову. Не стройная — отнюдь — невероятно худая: худые длинные руки с худыми запястьями торчат как иглы, а ребра и кости бедер выпирают через платье. Движения ее резки: их трудно предугадать.

Хористки… как смешно! Раньше эти святоши выползали из Острога и утверждали, что они посланницы бога, а мы должны принять их. Но Боги мы, Создатели мы, и решать тоже нам.

— Миринда? — Мать глядит на горничную — я удивляюсь, как худая шея держит ее голову; живой манекен. — Миринда, ты забыла, где находится дверь или как она открывается? Почему ты не встретила меня?

Она скидывает свое болотного цвета пальто по щиколотки на пол и перешагивает через него. Теперь можно отправить в стирку и на глажку, для носки оно более непригодно. Шпильки аккуратно выскальзывают из ткани, разрезая воздух, на худых лодыжках, словно мосты на Золотом Кольце, разбегаются вены.

— Знаешь, не отвечай, — парирует она. — Сомневаюсь, что ты сможешь сказать хоть что-нибудь внятное, — ее миндалевидные глаза переносятся на меня. — А ты, Кара, куда собралась?

— Карамель, — пытаюсь прошипеть в ответ я.

Имя Карамель звучало лучше, чем Кара. Кара — вечные мучения, Кара — постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара.

— Кара, я задала вопрос. — Она не сердится, ей плевать на то, что происходит рядом, но ей хочется, чтобы все подчинялось исключительно правилам Голдман старшей.

— Гулять с Ирис, — отвечаю я и еще раз постукиваю каблуком, отчего грязи прибавляется. — Черт бы тебя подрал, Миринда! ГРЯЗЬ! Твоя пустая голова способна запомнить хоть что-нибудь? Я велела убрать грязь и заказать мне ужин! Почему ты стоишь?

— Миринда, сделай мне ванну из молока. — Мать останавливается в арке и прижимается к ней: силуэт вписывается в изгибы.

Миринда теряется и дергается не единожды в разные стороны словно сломанная кукла.

— Ужин! — настаиваю я. — И вычисти это…

— Набери ванну, Миринда, — перебивает мать, обращаясь к женщине, но смотря на меня.

Другие смотрели в глаза, чтобы выказать уважение, она же смотрела в глаза, чтобы раздавить, чтобы убить. Зеленый богомол… ее клешни сомкнулись на статуэтках рядом с аркой и случайно скинули одну из них.

Звон приводит служанку в чувства: она кидается собирать осколки.

— Вышвырнуть, Миринда, — будто подытоживая, скрипит мать. — Вот так…

Она протягивает это и широко улыбается, как вдруг ноздри ее раздуваются. Хрупкий тонкий нос морщится в тот момент, когда я собираюсь прикрикнуть на Миринду, но вовремя-не вовремя закрываю рот.

— Старый пьяница и молодая пьянчуга! — вскрикивает мать и, резко повернувшись на своих шпильках, мчится в сторону лестницы.

Я проклинаю запах алкоголя и ликую от его привкуса на языке одновременно. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, пока Миринда собирает разбитую статуэтку — она искоса глядит на меня, и тогда я топаю ногой, оставив под толстым каблуком очередной кусок грязи.

— Убери это немедленно, — стерев все промелькнувшие эмоции, говорю я и присматриваюсь к женщине.

Та кланяется, собирает осколки в руку, отчего режет пальцы, и кидается к кладовке за тряпками. На голубой ткани остаются два маленьких красных пятна, а мусор летит в пластиковое ведро.

— Из-за тебя люди будущего больше не продвигаются в развитии, — слышу я материнский вопль на отца.

У нас был с ним договор: если он угощает меня выпивкой — я не рассказываю матери об этом. Теперь подумает, что я сдала его… мало налил, папочка.

— Мы стоим на одном месте, — продолжает мать. — Жалкие пьяницы! Никакого развития!

Откровенно говоря, я не понимала причину этих истерик, ведь сейчас мы все жили в свое удовольствие. Мы — люди с поверхности.

— Из-за вас все эти недостойные поднимают бунты и пытаются вырваться из своих горелых нор! Твое отношение погубит нас!

Я слышу звон, и представляю, как бутылка с виски летит на пол и вдребезги разбивается, алкоголь льется по полу и между щелей половиц, обрызгивает каплями отцовские книги, и тогда вспыхивает он.

— Миринда, ужин! — кидаю я и выхожу из дома, не позволив женщине приблизиться ко мне и открыть дверь.

И это ей тоже еще вернется.

Мраморная дорожка ведет меня к посадочному месту для автомобилей; вижу, как из прозрачного гаража выглядывают два носа машин — отца и матери.

Выйти с улицы Голдман можно либо на воздушном транспорте, либо по уже давно заросшей тропинке с обратной стороны дома. Сухая зелень с трудом пробивается из-под камней — раньше весь наш участок был застелен газоном, но, когда содержание его начало отнимать много времени и средств для обеспечения сего мероприятия, отец посодействовал решению о том, чтобы все обложили камнями и мраморными плитами.

Подхожу к посадочному месту — носки соскальзывают, и я гляжу вниз. Из-под моей ноги вылетает маленький камень — он парит вниз, и я хочу ощутить этот полет вместе с ним. Почему я смотрю туда? — не положено: по уровню, по статусу, по принадлежности к людям с поверхности. Мой взор должен быть обращен впереди себя или на небо, к которому мы так приближены.

Я осматриваю здания вокруг нас, мысленно путаюсь в паутине мостов и за решеткой из многочисленных высоток поодаль. Я рада, что мы живем в Северном районе на замыкающей улице — никто из соседей не смел наблюдать за нами так же, как я сейчас наблюдала за чужаками в других домах просто потому, что они находились ниже. Весь Северный район построен на вышках небоскребов.