Страница 4 из 8
«У каждого свой лес. Особенно дойдя…»
У каждого свой лес. Особенно дойдядо середины сумрака. У Кафки – тот,где он сказал: сомнительно родствос людьми. Биологическое разве что.Мне кажется, в моем лесу и этот вздохуж выдохнут. Как и другой, другого:живя в аду, не жалуются. Нет здесьни ада, ни родства, ни жалоб. Помнишь,друг в друга по утрам мы вглядывались:«кто ты?», и смущена улыбка. «Где мыживем с тобой?» – ты спрашивала так,что было счастье нам хотя бы оттого чтобыло откуда спрашивать. В одном, скажи,из тех миров возможных. Как по-детски,беспечно и светло и страшно это сочетаньеслов. Они сочлись. И некого спросить —ни кто, ни где. Песок, шалашик слови ветер – вот и весь возможный мир,и тем роднее он, чем в нем однее. Рай.Ну да, животных много. Общественных,переходящих в жертвенных. Поговорисо мною. Больше не с кем, тут собеседникамолчанью нет. Одна отрада – мертвые и нерожденные еще. Вот весь огонь в камине.Знаешь, лег вчера, свет выключил, не сплю,и вдруг – не чувство, не мерещится, а таки есть – мое лицо исчезло. Но не маскаи не зиянье там, а призрачной пыльцой —лицо отца. Мое. С того давно уж света.О было бы оно развернуто ко мне! Но нет.Простил? Не знал, что думать, не решаясьего рукой потрогать. Не дыша, уткнувшисьв лицо его. Как блудный сын – в ладони..«Когда исчезнет «я» и станется причудой…»
Когда исчезнет «я» и станется причудой,как домик на Луне или язык,(а был ты для него лишь куклой вудуи колышком ходил вокруг козы),когда исчезнет «я» как недоты —комка, комком переглотнется…И память, выйдя вон, из немотылетит в лицо, как пыль, и огибает.«В тюремном дворике души…»
В тюремном дворике душигуляет разум.Дыши-дыши,не надышишься.Ах как она застенчива, душа —застеночек.Бежать-бежать,да не набегаешься.А обернешься – ни добра, ни зла,ни дворика.Ах весна-весна,руки за спину.«Живу я в Мюнхене на Изарек штрассе…»
Живу я в Мюнхене на Изарек штрассе.Изар – местная речка, эк – угол,но реки тут, кажется, отродясь не было.Улица тихая. Липы, акации, булыжная мостовая.Дома невысокие, разноцветные.Этаж у меня нулевой,выходящий во внутренний дворик с садом.Птицы, белки, куница. И коты.Слева – живет Герта,медсестра, рукопашной комплекции.Отец ее был в гитлер-югенд,в первый же бой вышел навстречу врагус поднятыми руками.У Герты – сын от неизвестного мужаи два любовника – оба Вольфганги.Ходят к ней в будни попеременно,а по праздникам – вдвоем, в обнимку.Первый Вольфганг,жизнерадостно худенький,который без одного лёгкого,помогал мне с выставками, возил картины,вместе развешивали.Потом он кнайпу открыл неподалеку —маленький пивнячок,и без следа растворился в нем.А второй еще раньше исчез.Тем временем сын Герты,карапуз Кристиан,вымахал в двухметрового светлокудрого увальняи женился на маленькой невзрачной польке,родившей ему двоих,которых они поделили,когда она его, образцового мужа и трепетного отца,бросила.Справа живет седовласая хризантема,под девяносто ей, немка, фамилия – Пятерик.Семья ее погибла в аварии.Больше у нее никого нет.Мы ходим под ручку с ней до аптеки.Со скоростью улитки.После каждого шага, она шепчет: данкешён.Ночами ее тревожат призраки,она указывает пальцем на розетки в стене:оттуда.Раз в неделю я перекладываю ей матрас —голова-ноги.Угощает конфетой.К ней ходит на дом парикмахер,омолаживает еедо трогательной мужеподобности.Ест она, как и подобает цветку.И клонится к заходу солнца.А на моем кожаном диване, на веранде,лежит Андреа,девственница,даром что только с виду.За тридцать ей,длинноногая, истерично одатливая.Тоненько так поет, сохнет.Говорит:будем жить с тобой счастливо,эротично-интеллектуально,и вся дрожит,покрываясь пятнами,как карта контурная.Я, говорит, открою маленькое издательство,а у тебя, наконец, будет страховка медицинская.И сворачивается калачиком под небом,зябнет,а с рассветом идет домой.Выше этажом живет Урсула.Девятимесячной,еще до Октябрьской революции,она была вывезена из Питера.Первым мужем ее был немецкий композитор.Погиб в расцвете.Вторым – австрийский барон,оставившей ей большое наследство и замок.Третьим – жиголо, итальянец, всё промотал и исчез.Сын ее от первого брака в юности покончил с собой.Я навещаю ее, помогаю по мелочам.Как-то чинил у нее телефон,вроде наладил, и говорю:надо бы позвонить кому-нибудь, проверить.И вот она долго листает ветхую записную,испещренную меленьким почерком.Этот, говорит, умер давно,эта тоже,и тот,и на эту – последнюю букву – уж нет никого.Alle tot, говорит, все умерли, все!И смеется —так по-детски, до слез,но беззвучно,и остановиться не может…Верней, не могла.