Плоскость морали

— Но как же… Елена не могла…

— Убить Анастасию? Да, она была леди, признаю. И если бы мы точно знали, было ли насилие, мы могли бы уверенно исключить всех женщин. Под подозрением остались бы двое-трое мужчин. Так что, как видите, я вас вовсе не мистифицировал. Но тут есть иная сложность. Осмотрев тело Шевандиной, сможете ли вы понять, что оставлено вами, а что — нет? Как я понимаю, в вашей спальне не горел даже камин, вы опасались, что вас узнают. В итоге, что мы имеем?

Дибич вздохнул. Мутное чувство тошноты расползалось в нём и убивало все прочие ощущения.

— Я… посмотрю, постараюсь. Но вы сказали, что Елену убил кто-то другой?

Нальянов кивнул.

— Это предположение, но в данном случае врач не увидел никаких следов насилия.

— Значит, убийца — женщина? Но кому… зачем?

Юлиан вздохнул.

— Ох уж эта логика, — он снова глотнул коньяку, — если нет следов изнасилования, значит, убийце нужно было не скрыть следы иного преступления — ему нужна была именно смерть жертвы. Но я вас уверяю, мой дорогой Андрэ, что если бы не смерть Анастасии Шевандиной — мадемуазель Климентьева была бы жива.

Глава 19. Математика преступления

Роль предусмотрительного человека весьма печальна: он огорчает друзей, предсказывая им беды, которые они навлекают на себя своей неосторожностью; ему не верят, а когда беда все-таки приходит, эти же самые друзья злятся на него за то, что он её предсказал.

Непробиваемая уверенность и ледяной тон «холодного идола морали» вначале просто убили способность Дибича возражать. Он даже не пытался оспаривать выводы Нальянова. Оказалось, Юлиан знал куда больше, чем предполагал Дибич, оттого-то вся открывшаяся вдруг картина предстала перед Андреем Данилович в самом неприглядном свете. Он был подавлен и удручён. Даже то, что Нальянов мастерски обыграл его в ситуации с запиской, не столько унижало, сколько подавляло молниеносностью соображения и действий проклятого моралиста. Да и вся цепь рассуждений Юлиана вмиг свела все разрозненные факты воедино.

— Я не бросил бы её, — непонятно почему, именно эта мысль из всего сказанного Нальяновым, задела Дибича больнее всего. — Я любил её, и не ославил бы и не бросил.

Нальянов не спорил.

— А я вас в подобном намерении и не обвинял. Но в подлости — истиной подлости — всегда скрыт дьявол, дорогой Андрэ, а дьявол — это всего лишь себялюбие. Человек уподобляется дьяволу не тогда, когда начинает убивать, но когда начинает любить себя больше, чем Бога. Именно в этом ведь — исконный дьявольский грех. Даже сейчас, уверяя меня, что не предали бы мадемуазель, вы ни на минуту не задумались о ней самой, о её склонностях, душевном покое и счастье. Поэтому-то вас и зовут подлецом. Такие как вы — чёрные омуты бытия, поглощающие всё, до чего вам удаётся дотянуться.

— А сами вы — безупречны?

— Двинете мне в упрёк слова старой графини Клейнмихель? — мгновенно перехватил его мысль Нальянов. — Не получится. Не суйте нос в чужие семейные дела, боком выйдет. — Он явно начал злиться, к тому же сидевший всё это время в молчании Валериан, казавшийся уснувшим в полусонной летаргии, неожиданно поднялся и бросил на Дибича пугающе злобный взгляд. Оба брата сейчас казались почти близнецами, их плечи сошлись и кулаки сжались.

Дибич торопливо отступил и поспешно вышел из комнаты.

Валериан подошёл к окну и распахнул раму. В залу ворвалось прохладное дыхание ветра, шум древесных крон и освежающий запах дождя. Юлиан, тут же забыв про Дибича, закинул руки за голову и откинулся на кушетке.

Младший Нальянов несколько минут прислушивался к шуму дождя за окном, потом обернулся к брату:

— Этого подлеца послать бы подальше. Что тебя с ним связывает? Зачем ты пригласил его в дом?

— Я не приглашал, — Юлиан пожал плечами. — Случайное знакомство. Что до прощания с моим дорогим Андрэ, — Он зевнул, — то оно воспоследует само собой. Подлец не любит, когда его называют подлецом. — Он поднялся, задумчиво прошёлся по комнате. — Что за напасть? Почему так вдруг захотелось жареной рыбки? Завтра после ареста этих мерзавцев, — на рыбалку. Хочу поймать сазана. Я у Висконтиева моста местечко присмотрел, там должно отменно клевать.

Валериан только улыбнулся.

Утро среды было омрачено горестными воплями Надежды Белецкой, страшными и надрывными. Все ждали, пока привезут с похоронной конторы гробы, все были собраны к отъезду.

Нальяновы с Дибичем ушли в полицейское управление к Вельчевскому. Андрей Данилович провёл ужасную ночь, и сейчас чувствовал себя совершенно разбитым. Слова Нальянова, сожаления о Элен, понимание, что он совершил что-то страшное и непоправимое, совершенно изнурили его. Предстоящее ему испытание, унизительное и постыдное, тоже безмерно тяготило, но отказаться он не мог. И не из-за страха, что Нальянов расскажет всё о записке, скорее, в нём проснулось желание хоть чем-то искупить свою вину, иметь возможность сказать — хотя бы себе, — что сделал всё, что мог. Елене уже ничто не могло помочь, но хотя бы найти убийцу. Это был пустяк, жалкий паллиатив, но Андрей Данилович верил, что узнанное имя убийцы Елены поможет ему прийти в себя, даст выход той боли и безысходности, что поселилась в душе.

К его безмерному облегчению, его оставили с телом Анастасии наедине. Никто не торопил его и не беспокоил. Он видел в окно, как Юлиан сел с Вельчевским на скамье возле полицейского управления и что-то долго говорил ему. Вениамин Осипович молча кивал. Валериан куда-то ушёл, но вскоре вернулся, к удивлению Вельчевского, с ведром, болотниками и двумя удочками.

Дибич тупо разглядывал тело той, что ещё в ночь на воскресение согревало его плоть, которое он принимал за тело любимой. Вода смыла с него все следы и запахи, грудь была тверда и неподвижна, как мрамор, ласкавшие его руки казались ледяными, на шее Анастасии багровели тёмные пятна от пальцев убийцы.

Тяжёлый запах камфары и формалина давил на виски. То, на что намекал Нальянов, было вздором, Дибич не любил грубостей и не оставлял на телах любимых «знаков страсти», и сейчас искал следы чужих рук. Как он понимал, следы рук Харитонова, ведь Нальянов прозрачно намекнул ему на вину Иллариона.

Он нашёл их, когда санитары перевернули тело, и сразу поспешил выйти на свежий воздух. Ему было всё равно, что подписывает приговор Харитонову, хоть лысеющая голова Иллариона, стёкла его круглых очков и растерянные голубые глаза как-то не вязались в его голове с убийством. Рохля ведь, подумал он как-то отрешённо.

Дибич вышел из мертвецкой, подошёл к Нальяновым и Вельчевскому. По глазам полицейского понял, что о записке и всём прочем тот уже знает.

— Я думаю, да, её ноги оцарапаны. В ночь на воскресение этого не было, — Дибич не поднимал глаз на Нальянова, смотрел на угол скамьи, окрашенной синей краской. — Но кто убил Елену? Ведь не Харитонов же?

— Нет, дорогой Андрэ, — это обращение, которого он так добивался от Нальянова, теперь резало ему слух. — Мне больно вам это говорить… но…

— Вам? Больно? — едва не взвизгнул Дибич. — Вы… палач. Палачу ничего не больно. Перестаньте издеваться. И что мне за дело…

— До моей боли или до того, кто убил Анастасию? — Нальянов вздохнул. — Но вам до этого дело будет, уверяю вас. — Он тяжело вздохнул и уверенно проронил, — боюсь, Анастасию Шевандину убил ваш кузен Сергей Осоргин.

— Что? — оторопел Дибич, — вы же утверждали, что Илларион…

— Я не утверждал, а предполагал, что это могли сделать двое. Левашову и Деветилевичу смерть Анастасии не к чему, оба были когда-то её любовниками, но что с того? Гейзенберг и Харитонов не могли оставить на шее жертвы отпечатки ногтей, остаются двое Осоргиных, но вашего старшего кузена я особо не подозревал: зачем ему идти на скандал, убивая сестру невесты? А младшему Осоргину она нравилась. Когда же он в воскресение утром узнал, что девица вполне доступна, он попытался заявить на неё свои права в кустах ракитника, а встретив отказ, просто придушил её.