Страница 98 из 156
Женщина, которой давно за сорок, заплывшая жиром, растерявшая былую вульгарную прелесть, мадам Фуко не имела права на страсти и слезы, на уважение и даже на существование. Она не имела права живописно возлежать в свете красной лампы во всех своих доспехах — резиновых подвязках и соблазнительных кружевах. Это было глупо, это было постыдно. Ей следовало бы усвоить, что только юность и изящество вправе взывать к чувствам с такой непристойной несдержанностью.
Таковы были мысли изящной и красивой Софьи, когда она с сочувствием склонилась над мадам Фуко. Ей жаль было хозяйку квартиры, но в то же время она презирала ее и с неприязнью относилась к ее горю.
— Что случилось? — спросила Софья мягко.
— Он меня бросил! — произнесла мадам Фуко заикаясь. — А он у меня последний. Теперь я одна!
Самым карикатурным образом она снова разрыдалась и засучила ногами. Софье было стыдно за нее.
— Поднимайтесь. Вам нужно лечь. Поднимайтесь же! — сказала Софья, уже более резко. — Так лежать не годится.
Поведение мадам Фуко и впрямь ни в какие ворота не лезло. Софья — больше морально, чем физически, — помогла ей встать и отвела ее в спальную. Мадам Фуко упала на кровать, одеяло с которой было снято и повешено в ногах. Софья укрыла ее трепещущее тело.
— Ну успокойтесь же!
Спальная тоже была озарена красным светом, шедшим от стоявшего на тумбочке ночника, и хотя абажур на нем был с трещиной, в большой комнате царила, бесспорно, романтическая атмосфера. Освещены были только подушки на широкой постели, пятно света лежало полукругом на полу — остальная спальная оставалась в тени. Меж подушек покоилась голова мадам. Поднос с грязными тарелками, стаканами и винной бутылкой особенно живописно выглядел на письменном столе.
Несмотря на искреннюю благодарность по отношению к мадам Фуко за ее несравненную заботу на протяжении всей болезни, Софья не любила свою хозяйку, а последняя сцена наполнила ее холодным гневом. Она почувствовала, что чужой человек собирается взвалить на нее бремя своих несчастий. В глубине души она не испытывала решительных возражений, потому что чувствовала, что несчастней, чем сейчас, все равно не станет, но пассивно она противилась дополнительным тяготам. Ее разум подсказывал ей, что надо бы посочувствовать этой стареющей, безобразной, неприятной, недостойной женщине, но сердце сопротивлялось: ее сердце знать ничего не хотело о мадам Фуко с ее частной жизнью.
— У меня нет больше друга, — заикаясь, сказала мадам Фуко.
— Нет, у вас есть друзья, — бодро ответила Софья. — У вас есть мадам Лоране.
— Лоране… какой же это друг. Вы знаете, что я имею в виду.
— А я? Я вам тоже друг, — сказала Софья, вняв голосу совести.
— Вы очень добры, — раздался с постели голос мадам Фуко. — Но вы же знаете, что я имею в виду.
Между тем Софья вовсе не понимала, что имеет в виду мадам Фуко. Характер их отношений неожиданно изменился. Церемонная вежливость уступила место искренности, вызванной трагедией. Рухнуло грандиозное здание взаимного притворства, которое они обе возводили этаж за этажом.
— Всегда я обращалась с мужчинами по-доброму, — хныкала мадам Фуко. — Никогда не скандалила. Любой мужчина это подтвердит. Я не то что другие. Обо мне все такого мнения. Ах! Знали бы вы, что у меня было: гостиница на авеню королевы Гортензии… две пары лошадей… одну лошадь я продала мадам Мюзар{81}… Вы ведь знаете, кто такая мадам Мюзар… Но денег не сбережешь. Они уплывают между пальцами. Ах! В пятьдесят шестом я тратила в год по сто тысяч франков. Так долго тянуться не могло. Я всегда себе повторяла: «Так долго не протянется». Я всегда стремилась… Но что поделаешь! Я устроилась здесь и заняла денег, чтобы заплатить за мебель. У меня не осталось ни одной драгоценности. Все мужчины обманщики, все! Я могла сдавать три комнаты по триста пятьдесят франков в месяц с полным пансионом — на это можно было жить.
— Значит, это, — прервала ее Софья и указала на свою дверь напротив, — ваша комната?
— Да, — сказала мадам Фуко. — Я поместила вас там потому, что в тот момент в других комнатах были жильцы. Были да сплыли. Осталась одна Лоране… а она платит неаккуратно. Что поделать! Жильцы… по нынешним временам их искать надо… У меня ничего нет, я вся в долгах. А он меня бросил. Выбрал такой момент, чтобы сбежать! А из-за чего? Да так! Просто так! Что мне его деньги! Не в них дело! Сами понимаете, в его годы… ему двадцать пять… с такой женщиной, как я, сорить деньгами не будешь. Не в том дело. Я любила его. И потом, мужчина — такая поддержка в жизни. Я его любила. Ведь только в моем возрасте знаешь, как любить. Уходит красота, но не темперамент. Ах, он… Нет!.. Я так любила его. Я так люблю его.
Лицо Софьи напряглось от внезапного чувства, вызванного повторением этих трех слов, волшебных — сколько их ни тверди. Но она промолчала.
— Знаете, что со мной будет дальше? Ничего другого мне не останется. И я знаю таких, с которыми это уже стряслось. Я стану поломойкой. Да-да, поломойкой! Рано или поздно. Что же, такова жизнь. Что поделать! Жить-то надо.
Потом уже совсем другим тоном мадам Фуко добавила:
— Прошу вас извинить меня, мадам, за то, что я сказала. Мне следовало бы постыдиться.
И Софья почувствовала, что и ей самой следовало бы постыдиться и не слушать мадам Фуко. Но Софья не ощущала стыда. Все казалось таким обычным и естественным, и, кроме того, Софья была полна чувством превосходства над этой женщиной, лежащей на кровати. Четыре года назад в ресторане «Сильвен» невинная и наивная Софья робела и ужасалась, сидя рядом с роскошной куртизанкой, двигавшейся легко и свободно, надменно глядевшей по сторонам и с невозмутимым презрением взиравшей на мужчину, который за нее платил. Теперь же Софья чувствовала, что знает о человеческой природе все, что можно знать. У нее были не только молодость, красота и порядочность, но и знания — достаточно знаний, чтобы примирить ее с собственной бедой. У нее был пытливый ясный ум и чистая совесть. Она могла посмотреть в глаза любому и судить любого как светская женщина. Между тем у этой непристойной развалины, лежащей на кровати, не осталось ничего. Она не просто утратила свою лучезарную красоту, она стала отталкивающей. Видно, никогда не было у мадам Фуко ни здравого смысла, ни силы воли. В дни былого торжества она по глупости задирала нос. Она прожила годы в безделье, целыми днями слоняясь по душной квартире. И выходя вечерами в город, чтобы потрясти воображение простофиль; то и дело решая что-то сделать и не исполняя своих решений, то и дело изумляясь тому, что уже наступил вечер, то и дело отвлекаясь на самые бессмысленные пустяки. И вот она, женщина за сорок, корчится на голом полу потому, что двадцатипятилетний юнец (без сомнения, ничтожество и идиот) бросил ее, устроив ей смехотворную сцену с руганью и топаньем ногами. Она зависела от капризов молодого негодяя, но и этот осел отвернулся от нее с омерзением! «Боже! — подумала Софья. — Будь я на ее месте, я бы повела себя иначе. Я была бы богата. Я бы копила деньги, как последний скряга. Я бы в ее возрасте ни от кого не зависела. И если бы я не смогла продать себя дороже, чем эта несчастная, я бы утопилась».
Софья думала так и в тщеславном ожесточении, сознавая свои способности, молодость и силу, наполовину забыв собственное безумие и наполовину извиняя его своей неопытностью.
Софье хотелось обойти квартиру и переломать все красные абажуры. Ей хотелось хорошенько встряхнуть мадам Фуко и вернуть ей самоуважение и здравый смысл. Она почти не осуждала мадам Фуко за безнравственность. Разумеется, Софья не забыла о пропасти, отделяющей порядочную женщину от распутной, но мысль об этом была куда слабее, чем она сама ожидала. Про себя она называла мадам Фуко дурой, а не грешницей. С преждевременным цинизмом, который несколько не вязался с ее свежим, юным лицом, Софья думала о том, что ситуация в целом и отношение к ней были бы иными, если бы у мадам Фуко хватило ума скопить состояние, что и сделали, по словам Джеральда, некоторые ее конкурентки.