Страница 122 из 156
Констанция Пови».
P. S. Я бы еще вчера написала, да не могла. Сяду писать — и плачу.
«Ну конечно, — сказала Софья, обращаясь к Фосетт, — вместо того чтобы приехать самой, она зовет меня. А между тем у кого больше дел?»
Но сказано это было не всерьез. Это была просто ироническая, но добродушная завитушка, которой Софья увенчала свое чувство глубокого удовлетворения. Казалось, сама бумага, на которой было написано письмо Констанции, дышит простодушной любовью. И дух письма внезапно и в полную силу пробудил в Софье любовь к Констанции. Констанция! В этот миг для Софьи, несомненно, не было существа ближе нее. Констанция для Софьи воплощала все качества Бейнсов. Письмо Констанции было великолепным письмом, образцовым письмом, совершенным в своей безыскусности — естественным выражением лучших свойств Бейнсов. Во всем письме ни одной бестактности! Никакого нелепого удивления насчет того, что сделала Софья и чего не сумела сделать! Ни слова о Джеральде! Только возвышенное понимание ситуации как она есть и уверения в преданной любви! Такт? Нет, это нечто более тонкое, чем такт! Такт — результат намеренного, сознательного усилия. Софья была уверена, что Констанция и не думала проявлять такт. Констанция просто написала от всей души. Это-то и делало письмо изумительным. Софья была убеждена, что никто, кроме Бейнсов, не сумел бы так написать.
Она чувствовала, что должна воспарить до высот этого письма и тоже должна показать, что и в ней течет кровь Бейнсов. И она с важностью подошла к бюро и на листке почтовой бумаги с грифом пансиона начала писать своим властным, размашистым почерком, так непохожим на почерк Констанции. Она начала чуть-чуть скованно, но уже несколькими строчками ниже ее щедрая и страстная душа вступила в свободный разговор с Констанцией. Софья просила, чтобы мистер Кричлоу от ее имени внес 20 фунтов в фонд мисс Четуинд. Она рассказала о своем пансионе и о Париже, о том, как порадовало ее письмо Констанции. Но она умолчала о Джеральде и о том, сможет ли приехать в Пять Городов. Софья окончила письмо выражениями нежности и, словно очнувшись, вернулась к пресной банальности и повседневной жизни пансиона, чувствуя, что рядом с любовью Констанции все остальное ничего не стоит.
Но Софье не хотелось и думать о том, чтобы ехать в Берсли. Никогда, никогда она туда не вернется. Если Констанция пожелает приехать к ней в Париж, Софья будет счастлива, но сама не двинется с места. Мысль о том, что в жизни предстоят какие-то изменения, внушала ей робость. Вернуться в Берсли?.. Нет, нет!
Однако в будущем пансион Френшема не мог оставаться таким, как в прошлом. Этому препятствовало здоровье Софьи. Она знала, что врач прав. Стоило ей сделать усилие, и она тут же убеждалась, насколько он прав. У нее сохранилась только сила воли — но механизм, превращающий силу воли в действие, по таинственным причинам был поврежден. Это Софья понимала, но пока не могла с этим смириться. Чтобы Софья заставила себя смириться с этим, должно было пройти время. Она становилась старой. Она не могла больше подтягивать резервы. И все же всем и каждому она твердила, что поправилась и воздерживается от обычной работы только от избытка осторожности. Действительно, лицо ее стало прежним. И пансион, как машина с хорошо притершимися частями, по-видимому, не давал никаких сбоев. Правда, великолепный повар начал поворовывать, но поскольку кухня его от этого не страдала, последствия долго оставались незамеченными. Вся прислуга и многие постояльцы знали, что Софья хворает, но не более того.
Когда Софье случалось обратить внимание на погрешность в повседневной рутине пансиона, первым ее побуждением было выяснить причину и устранить ее, вторым — ничего не трогать или прибегнуть к какому-нибудь поверхностному паллиативу. Пансион Френшема переживал упадок, незаметный, но все-таки вызвавший кое у кого неясные подозрения. Прилив, достигнув максимума, отхлынул, но еще не настолько, чтобы стал заметен отлив. Волна то и дело поднималась снова и лизала самые далекие камешки на берегу.
Софья и Констанция обменялись несколькими письмами. Софья по-прежнему отказывалась покинуть Париж. Наконец она напрямик предложила Констанции приехать. Она сделала это предложение не без опаски — ибо перспектива встречи с ее дорогой Констанцией тревожила Софью — но на меньшее она не имела права. А через несколько дней пришел ответ, где говорилось, что Констанция приехала бы в сопровождении Сирила, но ее ишиас внезапно обострился, и ей предписано лежать каждый день после обеда, чтобы дать отдых ногам. Путешествие ей не по силам. Судьба строила каверзы наперекор решению Софьи.
Теперь Софья стала подумывать о своих обязанностях по отношению к Констанции. Истина заключалась в том, что Софья искала предлог, чтобы изменить свое решение. Она боялась изменить его, но искус был велик. Ей хотелось сделать что-то, против чего она сама возражала. Так человека порой тянет прыгнуть вниз с высокого балкона. Ее влекло вперед, но в последний момент она отшатывалась. Пансион ей надоел. Ей опротивела даже роль владелицы пансиона. Дисциплина в заведении ослабла.
Софья ждала, когда же мистер Мардон вернется к своим предложениям по преобразованию пансиона в акционерное общество. Сама того не желая, она сознательно попадалась Мардону на пути, предоставляя ему возможность вернуться к старому разговору. Прежде он не оставлял ее в покое надолго. Софья не сомневалась, что во время своей последней атаки мистер Мардон окончательно уверился, что его усилия не имеют ни малейших шансов на успех, и махнул на все рукой. Достаточно было одного слова Софьи, чтобы снова его заинтересовать. Один только намек при расчете, и он кинется уговаривать. Но Софья не могла произнести ни слова.
Потом она начала открыто признаваться, что чувствует себя плохо, что пансион ей не по силам и что врач настоятельно предписывает ей отдых. Софья говорила об этом со всеми, кроме Мардона. И почему-то никто не передал Мардону ни слова. Доктор посоветовал ей больше бывать на свежем воздухе, и после обеда Софья стала выезжать с Фосетт в Булонский лес. Наступил октябрь. Но мистер Мардон словно слыхом не слыхивал об этих прогулках.
Однажды утром он встретил Софью перед домом.
— Я с сожалением узнал, что вы больны, — доверительно сказал он, когда они поговорили о здоровье Фосетт.
— Больна? — воскликнула Софья, как будто отрицая это. — Да кто вам сказал?
— Жаклин. По ее словам, вы поговариваете о том, что вам нужна полная смена обстановки. И доктор, кажется, того же мнения.
— Ах эти доктора! — пробормотала Софья, не опровергая, однако, слова Жаклин. В глазах мистера Мардона мелькнула надежда.
— Вы, конечно, понимаете, — сказал он, еще более доверительным тоном, — что, если вы надумаете, я всегда готов создать небольшой синдикат, чтобы снять этот груз, — он неопределенно махнул рукой в сторону пансиона, — с ваших плеч.
Софья решительно покачала головой, и если учесть, что она уже неделями ожидала, когда с ней заговорит мистер Мардон, это было довольно странно.
— Совсем расставаться с пансионом необязательно, — сказал Мардон. — Вы могли бы сохранить свои полномочия. Мы бы сделали вас управляющей на жалованье, и вы получали бы свою долю прибылей. — Остались бы такой же хозяйкой, как сейчас.
— Ну! — беззаботно сказала Софья. — Если расставаться с пансионом, так расставаться. Не люблю полумер.
Эти слова положили конец пансиону Френшема как частному заведению. Софья это понимала. Мистер Мардон это понимал. Сердце мистера Мардона екнуло. В своем воображении он увидел, как образуется сначала синдикат с ним во главе и как затем пансион выгодно перепродается акционерному обществу. Мистер Мардон увидел, как в одно мгновение зарабатывает — и притом для себя лично — кругленькую сумму в тысячу, а то и больше франков. Цветок — его надежда, которую он успел похоронить, — расцвел как по волшебству.
— Хорошо, — сказал Мардон. — Расставаться так расставаться. Уходите на покой — вы его заслужили, миссис Скейлз.