Страница 107 из 156
Утром Софья убирала две комнаты, и еще две — во вторую половину дня. Ей случалось жить в гостиницах, где на одну горничную приходилось пятнадцать комнат, и Софья считала, что должна справиться с четырьмя в промежутках между готовкой и прочей работой! Это служило ей предлогом, чтобы не нанимать новую поденщицу. Как-то раз после обеда она натирала медные дверные ручки в комнате мосье Ньепса, когда неожиданно бакалейщик вернулся домой.
Софья сурово посмотрела на старика. Вид у него был смущенный. В квартиру он проник бесшумно. Софья вспомнила, что в ответ на его расспросы сказала ему, что теперь убирает его комнату в послеобеденное время. Зачем он вернулся из лавки? Ньепс со стариковской аккуратностью повесил шляпу на вешалку за дверью. Затем он снял пальто и потер руки.
— Хорошо, что вы в перчатках, мадам, — сказал он. — Собачий холод.
— Я ношу перчатки не потому, что холодно, — ответила Софья. — Я не хочу испортить руки.
— Ах, вот оно что? Прекрасно! Прекрасно! Не выдадите ли вы мне дров? Я возьму их сам. Не хочу вас утруждать.
Софья отвергла его помощь и, принеся дрова из кухни, пересчитала их в его присутствии.
— Разжечь огонь? — спросила она.
— Я сам, — сказал Ньепс.
— Дайте мне, пожалуйста, спички.
Пока Софья укладывала дрова в растопку, он сказал:
— Мадам, прошу вас выслушать меня.
— В чем дело?
— Не сердитесь, — сказал лавочник. — Разве я не доказал, что отношусь к вам с почтением? Я почитаю вас по-прежнему. Питая к вам глубокое уважение, должен сказать, что я люблю вас, мадам. Нет, умоляю вас, дослушайте до конца!
Софья, надо сказать, оставалась совершенно спокойной.
— Да, у меня есть жена. Но что поделаешь! Жена далеко. Я безумно люблю вас, — продолжал он почтительным тоном. — Я знаю, что стар, но зато я богат. Я знаю ваш характер. Вы — настоящая леди, вы решительны, прямодушны, искренни, вы — деловая женщина. Я питаю к вам глубочайшее уважение. Ни с какой другой женщиной нельзя было бы говорить так откровенно. Вы любите прямоту и искренность. Мадам, если вы будете ко мне благосклонны, я буду выдавать вам две тысячи франков помесячно плюс все, что вы выберете у меня в лавке. Я страшно одинок, мне нужно общество прелестного существа, которое отнесется ко мне с нежностью. Две тысячи франков в месяц. Это приличные деньги.
Ньепс утер рукой свою сверкающую лысину.
Софья стояла на коленях у камина. Она обернулась к лавочнику.
— Вы все сказали? — спокойно спросила она.
— Вы можете положиться на мою скромность, — прошептал бакалейщик. — Вы женщина порядочная. Я буду приходить к вам на седьмой этаж поздно ночью. Это устроить нетрудно… Вы видите, я говорю напрямик, как вы привыкли.
Софья испытывала желание возмутиться и выгнать его из квартиры, но желание это не было искренним. Ньепс — старый болван. Так с ним и следует обращаться.
Относиться к нему всерьез — нелепо. Кроме того, он приносит хороший доход.
— Не глупите, — с бессердечным спокойствием сказала она. — Не будьте старым дураком.
И на глазах у добродушного, хоть и недалекого, старого распутника очаровательная Софья, в ловко подвязанном фартуке и немыслимых перчатках, промелькнула по комнате и исчезла. Бакалейщик спустился к себе в лавку, оставив гореть дорогостоящие дрова в пустой комнате.
Софья рассердилась на Ньепса. Очевидно, он запланировал разговор заранее. Умея быть почтительным, он явно умел и схитрить. Однако, по ее мнению, все эти французы были как на подбор — препротивные, а значит, не стоит огорчаться из-за того, что им всем свойственно. Они просто-напросто бесстыдники, и она мудро поступила, когда устроилась подальше от них, на седьмом этаже. Оставалось надеяться, что другие постояльцы не стали свидетелями вопиющей наглости Ньепса. Правда, Софье показалось, что в это время Ширак был у себя в комнате и работал.
В ту ночь пушки молчали, и Софья никак не могла заснуть. Потом, задремав, она внезапно проснулась и зажгла спичку, чтобы посмотреть, который час. Часы стояли. Она забыла завести их с вечера — свидетельство того, что разговор с бакалейщиком взволновал ее сильнее, чем ей самой показалось. Она не могла сказать, сколько времени проспала. Сейчас могло быть и два часа, и шесть. Придется вставать! Она вылезла из постели и оделась на случай, если, как она опасалась, уже наступило утро, и тихонько спустилась за свечой по скрипучей лестнице. На лестнице ей стало ясно, что еще глубокая ночь, и Софья стала ступать еще осторожнее. Тишину нарушал только звук ее шагов. Она отперла дверь квартиры своим ключом и вошла. До нее донеслось громкое тиканье дешевых ходиков на кухне. В тот же момент скрипнула другая дверь, и в коридоре появился Ширак, с всклокоченной шевелюрой, но совершенно одетый.
— Вы все-таки решили продать себя ему! — прошептал Ширак.
Софья инстинктивно отпрянула и почувствовала, что краснеет. Она не знала, что предпринять. Она видела, что Ширак потрясен, что он вне себя от ярости. Он двинулся к ней на цыпочках, склонив голову. Никогда она не видела ничего более театрального, чем эта поза и выражение его лица. Софья понимала, что и ей следует вести себя так же театрально и с негодованием отвергнуть его низкие инсинуации, его непростительные оскорбления. Даже в том случае, если она намерена уступить этому дряхлому паше, какое Шираку дело? Кроме возмущенного молчания, кроме уничтожающего взгляда, Ширак ничего не заслужил. Но на героическое поведение она была неспособна.
— Который час? — слабым голосом спросила она.
— Три, — усмехнулся Ширак.
— Я забыла завести часы, — сказала Софья. — И спустилась, чтобы узнать время.
— Да ну! — произнес он саркастически, словно говоря: «Я ждал вас, и вот дождался».
Софья убеждала себя, что ничем ему не обязана, и все же сознавала, что они — единственные молодые люди в этой квартире и что она должна представить Шираку доказательства, что неповинна в высшем бесчестии, на которое способна молодость. Она собрала силы и посмотрела ему в глаза.
— Как вам не стыдно! — сказала она. — Вы разбудите других.
— А разве мосье Ньепс спит?
— Мосье Ньепса нет дома, — ответила Софья.
Дверь в комнату Ньепса была незаперта. Софья толкнула ее и вошла в пустую комнату, имевшую совершенно нежилой вид.
— Зайдите сюда и убедитесь сами, — предложила она.
Ширак вошел в комнату. Лицо его вытянулось.
Она достала из кармана часы.
— А теперь заведите, пожалуйста, мои часы и поставьте их на правильное время.
Софья увидела, что Ширак в отчаянии. Руки его не слушались. На глаза набежали слезы. Потом он закрыл лицо ладонями и отвернулся. Подавляя рыдания, он пробормотал: «Простите меня!» — и захлопнул за собой дверь. В наступившей тишине Софья услышала похрапывание мосье Карлье и сама заплакала. Как в тумане побрела она на кухню, сняла со стены часы и пошла с ними наверх, дрожа от ночного холода. Еще долго она тихонько плакала. «Какой позор! Какой позор!» — повторяла она. И все же Софья не могла бесповоротно осудить Ширака. Холод заставил ее лечь, но спать она не могла. Она продолжала всхлипывать. К утру глаза у нее были красными от слез. Она спустилась на кухню. Дверь Ширака была открыта настежь. Он уже ушел. На грифельной дощечке было написано: «К обеду не ждите».
III
Их отношения непрерывно менялись. Они не виделись в течение нескольких дней, а когда в конце недели Шираку все-таки пришлось предстать перед Софьей, чтобы заплатить по счету, вид у него был самый несчастный. Ясно было, что он считает себя преступником, не имеющим ни малейшего оправдания. Казалось, Ширак даже не пытается скрыть свое состояние. Однако он молчал. Что до Софьи, то она сохраняла выражение доброжелательности и благосклонности. Она изо всех сил старалась показать ему своим отношением, что ничуть не обиделась и готова предать инцидент забвению, что, короче говоря, она тот всепрощающий ангел, о котором он мечтал. Однако и ей не удалось сохранить полную естественность. Глядя на его уничижение, ей было не по силам оставаться совершенно естественной и в то же время веселой!