Страница 73 из 103
Дед за него ответил:
– Мы с Княжеской улицы. Знаешь плотника Вокшу?
– Вспомнил. Видел тебя с внуком в церкви Михаила. Надо будет князю о тебе сказать.
Отрок пил с дедом мед из одного ковша. Вспоминая песню, Даниил, любитель книжных изречений, сказал:
– Весна есть дева, украшенная цветами, сладостна для зрения.
– А лето? – спросил дед.
– Лето? Муж богатый и трудолюбивый, питающий плодами рук своих и прилежный во всякой работе. Он без лености встает заутра и трудится до вечера, не зная покоя. Осень же подобна многочадной жене, то радующейся от обилия, то печалящейся и сетующей на скудость земных плодов.
– А зима – лютая мачеха, – прибавил пьяница, уже примирившийся с отроком и растроганный песней.
К нему обращались:
– Расскажи еще что-нибудь про Забаву.
– Слышали, что случилось с серебряной чашей?
– Не слышали.
– Вот что случилось, – вытер мокрые усы пьянчужка. – Однажды остановились у нас на дворе калики, шедшие в Иерусалим. Но среди них был один молодой, редкой приятности юноша, по имени Касьян…
Вскоре это стало известно всему Киеву. Странники шли в Иерусалим, питаясь в пути христианским подаянием. Среди этих людей почтенного возраста оказался и Касьян, совсем юный монашек, похожий на архангела со своими длинными кудрями. Проходя городом, они очутились на дворе у Путятишны. По обычаю, их кормили рыбной похлебкой и пирогами в черной избе, когда молодая вдова, бродившая от скуки по всему дому, неожиданно спустилась на поварню и увидела странников. По большей части это были монахи, изгнанные из разных монастырей за пьянство и блуд. Но ее глаза приметили среди них красивого юношу в смешно сидевшем на нем монашеском одеянии. Такому носить бы корзно и парчовую шапку с бобровой опушкой!
Боярыня была в шелковой одежде, голубой с золотом, с запястьями на руках, в маленьких башмачках из зеленого сафьяна. Она слушала, как странники пели после трапезы:
В громком хоре грубых монашеских голосов Касьян пел как серебряная труба. Его зубы особенно ярко блестели на лице, покрытом ровным загаром.
Боярыня слушала пение по-женски, подпирая рукой щеку.
– Юноша, – сказала Евпраксия, – чудно поешь ты! Слушать тебя большая радость для людей.
И она ушла прочь с поварни, оглядываясь на его красоту.
В двери вдова остановилась и поманила пальцем стряпуху Цветку. Вытирая на ходу руки грязной тряпицей, та проворно побежала к боярыне. Они о чем-то зашептались за порогом. Потом повариха вернулась, красная, как мак. Присев на кончик скамьи к странникам, она уговаривала их, жирная, как свинья:
– Куда вам спешить? Иерусалим еще тысячу лет будет стоять на своем месте. Отдохните получше на нашем дворе. У нас много душистого сена. Для всех найдется место.
Улучив час, когда Касьян, имевший привычку молиться на сон грядущий, удалился от остальных, толстая баба пробралась к нему и стала искушать, как сатана, юного инока:
– А когда настанет ночь, поднимись к боярыне. Покажу в сенях лесенку. Сладко тебе будет с нею, как в раю. Зацелует тебя до смерти…
Но юноша чист был помыслами и девственник. Боярыня напрасно ждала, что вот-вот скрипнет ступенька на лестнице. На пуховой перине было жарко, сердце колотилось в груди, боярыню томила женская пламенная любовь. И вот уже заря занялась на востоке…
Накинув на себя кое-какую одежду, разгневанная Евпраксия спустилась на поварню и разбудила стряпуху. В руке она держала серебряную чашу, из которой в свое время любил пить вино ее покойный муж Алеша Попович.
– Где странники? – спросила боярыня.
Протирая руками глаза, повариха не знала спросонья, что отвечать.
– Где странники, спрашиваю тебя? – еще больше рассердилась Евпраксия Путятишна, тряся повариху за пухлое плечо.
– Странники… – едва соображала та.
– Проснись же, глупая!
– Странники сейчас отправятся в путь. Кормить их буду.
– Послушай меня. Возьмешь эту чашу и сунешь ее в суму молодого монаха. Поняла ты меня?
– Поняла, госпожа.
– Положи ее в самый низ, а поверх наложишь куски хлеба, чтобы не было видно. Сделай все так, как я тебе сказала.
Цветка ничего не понимала. Такой подарок ничтожному монаху? На что ему чаша? Вот он не захотел прийти к госпоже, а ее ласк домогались сыновья бояр и даже княжичи. Этот глупец проспал всю ночь на сене, вместо того чтобы утонуть в лебяжьей перине! Недаром гневалась боярыня.
Путятишна смотрела из высокого оконца, как монахи ушли со двора и направились по улице в сторону Южных ворот. Но спустя полчаса вдогонку им помчались три конных отрока. Они нагнали монахов уже за городом, на дороге, проходившей тенистой дубовой рощей. Иноки посторонились, желая дать проезд конным людям, с мечами на бедре, в развевающихся плащах. Но отроки остановили горячих коней перед ними, и один из них крикнул:
– Стой!
Странники с удивлением задрали бороды, глядя на всадников. Касьян тоже с улыбкой смотрел на старшего из отроков, у которого нос был как целая репа.
– Кто похитил у боярыни серебряную чашу? – со злобой в голосе спросил отрок. – Разве так поступают люди, идущие в Святую землю? Теперь мы знаем, кто вы такие! Вы не калики, а воры!
Монахи загалдели, обиженные в лучших своих чувствах. Случалось, что порой они похищали поросенка или какую-нибудь другую живность, или жбан меда могли украсть. Или что-нибудь другое нужное для путника. Но серебряных чаш никогда не воровали.
Высокий монах, у которого был такой вид, что он здесь настоятель, бранился и плевался:
– Мы не воры, а странники Божий…
– Обыскать всех! – приказал старший отрок.
Двое других ловко соскочили с коней и приступили к монахам:
– Показывайте ваши сумы!
Те охотно сняли заплечные мешки.
– Смотрите! – предлагал высокий инок, покрасневший, как вареный рак.
И вдруг в руке того отрока, что рылся в суме Касьяна, блеснул серебряный сосуд, сверкнуло на солнце его позолоченное донышко.
– Вот она, чаша! – крикнул старший отрок. – Разве вы не тати?
Монахи остолбенели и со страхом смотрели на Касьяна. Юноша побледнел и стоял, как истукан, с разведенными руками и открытым ртом.
– Касьян! Ты ли это?! Как ты посмел?! – сыпались на него со всех сторон упреки.
Отрок, нашедший сосуд, ударил чашей молодого монаха по голове. По лицу побежала тонкая струйка крови.
– Так тебе и надо! – гневался высокий монах, по имени Лаврентий.
Он сам ударил юношу кулаком. Еще один монах с искаженным от злобы и негодования лицом замахнулся на Касьяна посохом. Тот закрывал голову руками и плакал:
– Не повинен я в похищении серебряной чаши! Пусть сам Бог будет мне свидетелем!
Но теперь удары обрушились на него как град. У людей все больше разгорался гнев на похитителя, и никто не хотел слушать его жалких оправданий.
Старший отрок тупо смотрел с коня на избиение несчастного. Касьян кричал и молил о пощаде. Потом упал на дорогу, и его били уже лежачего… Прошло еще некоторое время. Юноша затих. На дороге остался лежать окровавленный труп. Монахи тяжко дышали, смотрели друг на друга и на свои окровавленные руки, как бы спрашивая молча:
«Что мы сотворили, братья?»
Старший отрок снял шапку и перекрестился. У него задрожала нижняя челюсть.
– А ведь боярыня велела нам его живым доставить, чтобы он получил от нее заслуженное наказание за покражу… – проговорил он.
Когда отроки вернулись в город, привезли серебряную чашу госпоже и рассказали ей обо всем, что случилось на дороге в дубраве, она всплеснула руками, как безумная, и закричала на весь терем: