Случайное добро

— Боги, соседка, ты о чем? Я всего лишь жалкий распространитель, пешка. Самое страшное, что мне грозит — разговор по душам с начальником участка. Между прочим, они там, в участке, сами не ангелы. И всегда есть факты, которые они хотели бы скрыть от общественности. Но это на крайний случай.

Махнув рукой, Эмиль скрылся в коридоре. Лера так и осталась стоять с открытым ртом.

Повторную операцию Матвей пережил благополучно. Видимо, боги наказывали его за плохое поведение, сменив в этом отношении почившую Алевтину Григорьевну.

Матвей пережил период реабилитации, весьма нелегкий. Своеобразно пережил. От еды он отказывался, но до истощения ему было далеко, и потому он сделал вывод, что его тайно кормят. Во сне ли, через трубочки, воткнутые в тело, а может быть, под заклинанием или гипнозом — он так и не выяснил, хотя пытался изо всех сил. Однажды он даже поковырялся в своем животе, но пальцы оказались недостаточно острыми, чтобы проткнуть кожу, в итоге содержимое желудка рассмотреть не удалось. Спал Матвей мало и практически не реагировал на внешние раздражители, однако неумолимо шел на поправку.

Он пережил унизительные допросы полиции. Он — в своих лучших традициях — просто отказался разговаривать. Не разговаривал он и с Михаилом, хотя тот частенько навещал его в обход бдительной медсестры.

Матвей пережил визит странного дядьки, изображающего — весьма бесталанно — участие и заинтересованность в выздоровлении Матвея. Где-то в середине пространного монолога гостя о том, как важно быть частью социума, а также соблюдать распорядок дня и режим питания, Матвея впервые за долгое время открыл рот и послал дядьку далеко и надолго. Еще и заклинанием бы припечатал, но сил хватило только на то, чтобы закрыть рот.

Дядька покивал сочувственно, словно Матвей ему что-то доброе поведал, и продолжил говорить. Матвей поглядел в потолок с укором: мол, вы, которые наблюдаете, может, глупого дядьку уберете подальше? Сколько можно издеваться? С тем же немым укором он оглядел стены — на случай, если дырки и там просверлены. Дядька пробыл в палате Матвея довольно долго: все что-то говорил, спрашивал, уточнял, пытался диалог построить, да только Матвей на потеху наблюдателям кривляться не собирался.

Дядька еще немного посидел, покрутил головой, а потом вежливо попрощался и вышел. Спустя два часа за Матвеем приехали. Медсестра кричала, звала врача, пыталась противодействовать, но дядьки с серыми лицами все равно увезли её пациента. В какое-то странное заведение. Михаил назвал его «родным домом». Матвей назвал бы его клеткой.

Он был помещен в палату и разложен на кушетке. В руки ему воткнули те же иголки, приборы похожие пищали над ухом. И вроде бы все было как в той, первой палате, но при этом не так. Почему-то в новой палате Матвей задыхался. Ему было плохо. Голову словно сдавило прессом, она стала такая тяжелая, что шея просто отказывалась ее держать; потолок того и гляди грозил рухнуть; время снова начало свои игры — то размазывалось по белой простыне, как пластилин, то рассыпалось как песок, то как муха ползло по Матвею — тянуло взяться за мухобойку. Матвея передергивало, и если бы не Михаил, катающийся на самокате по палате, он не выдержал бы. Он бы и в самом деле сошел с ума.

— Наконец-то мы дома. — Михаил подал голос, как только дверь за медбратом закрылась.

— Тсс, — выпучил глаза Матвей. — Они услышат. Говори тише.

— Сам ты тише. Я посланник небес. Меня никто не слышит, кроме тебя.

Матвея эта мысль раньше не посещала, и пару минут — а может, часов — он усиленно обдумывал новую информацию. Затем произнес невнятно:

— Никакой ты не посланник небес. Ты — демон.

— Не может быть! — воскликнул Михаил и руки к груди прижал. — Друг! Ты ранишь меня в самое сердце!

— Нет, ты даже не демон… — бормотал Матвей себе под нос раздраженно. — Ты… призрак. Чей-то злобный призрак. Ты здесь, чтобы мучить меня. Все это время ты искушал меня, вел кривой дорогой.

— Это ты вел себя кривой дорогой. Ты и только ты. Ты делаешь свою жизнь невыносимой. Ты в ответе за собственные несчастья. А я всего лишь эхо. Эхо твоих обид и страхов, если угодно. И посланник небес на полставки.

— Не слушаю, не слушаю, не слушаю… — шептал Матвей. — Тебе больше не удастся меня запутать.

— Больно надо, — ухмыльнулся Михаил. — Ты и сам с этим справляешься отлично. Эге-гей! — вскричал он радостно. — Мир сошел с ума! И виноват в этом Матвей! Казнить его за это! Предать огню! Отрубить голову!

— Тише ты, тише, — зашипел Матвей испуганно. — Тише, умоляю. Они услышат. Они все слышат. Они наблюдают за мной!

— Второй раз говорю — они меня не слышат.

Матвей устало прикрыл глаза и обреченно вздохнул:

— Придется отрезать себе язык. Меня-то они слышат.

— Гениальная идея, — радостно откликнулся Михаил и в ладоши захлопал. — Браво! Браво! Считаешь, это чем-то поможет?

— Не знаю. Но больше ничего придумать не могу.

Матвей опять надолго замолчал. Сил говорить не было. Михаил пожал плечами и снова принялся ездить по палате, все быстрее. Матвей не выдержал и, забыв о недавних обвинениях, сказал жалобно:

— У меня от тебя голова кружится. Остановись, пожалуйста. Скажи правду. Только правду, я прошу. Скажи мне правду. Ты ведь скажешь?

Не останавливаясь ни на секунду, Михаил кивнул.

— Боги больше не считают меня избранным? Я свободен?

— Друг мой, кто из нас свободен в этой жизни? — заголосил Михаил и вдруг запустил самокатом в стену. И перешел на серьезный тон: — Свободен. Ты официально свободен.

Матвей принял ответ, однако ожидаемого облегчения не почувствовал.

— Моя мать… она… почему она умерла?

— Отстань, — неожиданно зло бросил Михаил и пнул валявшийся на полу самокат. — Слышать про эту каргу ничего не желаю. Сдохла — туда ей и дорога. Сколько можно над своим ребенком издеваться? Я бы на твоем месте ее куда раньше прикончил. Тогда, глядишь, и выгорело бы… эх, да что теперь об этом говорить…

— Это я ее убил? — Матвей сам не понял, откуда взялось невыразимое удивление в его голосе. С одной стороны, он точно помнил, что сотворил смертельное заклинание, а с другой — это разве он был? Может, все ему приснилось? И каким-то образом его сон повлиял на реальность?

— Нет, я, — съязвил Михаил и пнул самокат еще раз, после чего уселся на пол и уставился на Матвея. — Ты убил и правильно сделал. Это тебе говорю я, посланник богов, а я истину глаголю.

— Но это была моя мама… она приходила ко мне… она… я помню… призрак… — слезы полились из глаз Матвея на потеху наблюдателям. Он их глотал, давился, кашлял и никак не мог успокоиться. Голова становилась все тяжелее, мысли — лихорадочные, яростные — подняли бунт. От этих мыслей руки-ноги сводило судорогой, глаза закатывались, а крик словно сам собой рождался в груди и рвался наружу. Под ребрами, внутри, что-то противно шевелилось и ухало — сердце, мышь? Перед глазами поплыла пелена. В этой пелене Матвей слышал голос матери, укоряющий, до боли родной:

— Матвей, хорошие мальчики не плачут. Вот тебе платок, немедленно возьми себя в руки.

Дверь в палату открылась, что-то больно укололо руку, и Матвей начал проваливаться в сон. Последнее, что он услышал, был удаляющийся голос Михаила:

— Жизнь прекрасна, — напевно говорил он. — Надо только правильно подобрать лекарства и точно соблюдать предписания психиатра.

Прошло две недели, а Лера и Александр так никуда и не уехали. Они словно бы застыли в некой нерешительности, и если в свое оправдание Лера как обычно могла привести тонну аргументов, то почему колебался Александр, ей было неизвестно. Волшебство к нему не вернулось, и надежды на благополучный исход с каждым прожитым днем таяли. Первую неделю Лера ещё уповала на забывчивость богини — женщина, что с нее взять! — но к концу второй оптимизм практически испарился.

Александр же вел себя так, будто ничего непоправимого не случилось, хотя Лера видела, что ему тяжело смириться. И потому не заводила разговоров на больную тему.