Свекруха

…– Девочки!!

Нам послышалось?! Далеко у вокзального входа кто-то машет нам рукой. Или не нам?! Кто-то скользит неповторимой балетной походкой. Весь вокзал замер и сконцентрировал восхищённые взоры на летящей фигурке.

И мы замерли. Щуримся, до боли всматриваемся в чудное видение близорукими и дальнозоркими, подслеповатыми слезящимися глазами.

Эванджелина?… Не Эванджелина?!

P. S. Вахрамеева была права. Через три месяца мы затосковали и вернулись домой. Все, кроме Дробышко. Она там вышла замуж за фермера, одинокого пастуха. Она покорила его своей красивой походкой.

РОМАШКОВАЯ ВАЛЯ

В ординаторской сестра с ночной смены натягивала модные высокие ботфорты. Они не лезли на ногу, она злилась и даже тихонько стонала. Другая девушка надевала накрахмаленную шапочку, глядясь в полированный шкаф. Она надвигала ее на самые брови, как носил главный травматолог, молодой красавец осетин – в него были влюблены все незамужние сестры и врачихи из отделения.

– Собрание сегодня. Видела объявление? – она откинула маленькую головку на лебединой шейке, любуясь собой. – Санитарку Крутикову будут обсуждать. Это которая из терапии перешла?

– Здрасте вам, – сказала первая девушка, тяжело дыша от борьбы с сапогом. – Валю она не знает! Большая такая, белобрысая, с косами. Её ещё «божьей коровкой» зовут.

В коридоре на эту же тему судачили санитарки.

– Ну и развратница Валя! – негодовала старейшая нянечка отделения тетя Катя. – А думали, порядочная женщина. А она развратницей оказалась.

Как раз на днях тетю Катю обсуждали за то, что она проносит в палаты водку и берет деньги за клизмы и горчичники. Тетя Катя, убедительно поревев и раскаявшись на собрании, продолжала делать свое. И теперь негодовала больше всех.

Валя Крутикова… Свои немодные толстые косы она стягивала на концах аптекарскими резинками, увенчанными ядовито-зелеными божьими коровками. Эти детские заколки комически контрастировали с ее по-мужски крупными плечами. И ростом она была высокая: с главного травматолога. Она была уже в годах, около тридцати.

Ее и больные отметили. Когда Валя в первый день выносила из мужской палаты поднос, задела косяк двери. Веселый парень Михаил немедленно припрыгал на костылях и с восхищением обследовал дверь, которая всё ещё вибрировала от соприкосновения с мощным Валиным бедром. Высунулся вслед и присвистнул:

– Вот это санитарочка! Широкая натура!

Валя своими мягкими опрятными руками неторопливо делала санитарские дела. Носила на коромысле ведра из пищеблока, переступая мелко уточкой, как баба, несущая воду из колодца. Выливала и подкладывала чистые судна. Подмывала, чистила раковины и плевательницы, готовила растворы, помогала сестрам ставить капельницы. И однажды, когда штатив сломался, стояла полтора часа вместо штатива и держала на весу бутыль с физиологической смесью. Словом, все ею очень были довольны.

Отделение было большое, на смену выходило сразу три санитарки. За каждой была закреплена своя территория, и все-таки случались ссоры. Например, когда они пили чай в тихий час, и нужно было выписывать больного из «ничейного» изолятора: искать по номерку мешок с одеждой, менять матрацы, белье.

В таких случаях, если тут была Валя, конфликты разрешались мгновенно. Она грузно поднималась, отодвигала блюдечко и говорила ровным невыразительным голосом:

– Будет лаяться-то, я иду, – и шла, бросив в рот карамельку, и делала все, что надо.

– Экая ты беззлобная, Валюша, – льстиво заметила как-то тетя Катя. Она, мелко пришлепывая, пила чай и умильно утирала сморщенные губы. – Прямо чудо по нынешним временам. Ты и слова не сказала, ты и пошла, ты и сделала.

Валя подумала и ответила:

– Ленивая я. Лень ругаться, пойду и сделаю.

Одевалась Валя плохо: не умела, да и денег, наверно, не хватало. На выход у неё была единственная ядовито-зеленая шёлковая кофточка.

– Ты б, Валентина, следила за собой, – сказали ей полушутя женщины из палаты. – Гляди, парни смотреть не будут.

– Добра-то: парни, – спокойно удивилась Валя. – Вон, девчата не кушают, боятся фигуры испортить. А я кушать люблю.

В столовой она, кроме супа, брала два гарнира, и хлеба брала по шесть кусков, и всё съедала с аппетитом.

Чего никто не подумал бы о «божьей коровке» – она обожала читать. В хозяйственной сумке, с которой ходила на работу, рядом с кульком слипшихся карамелек обязательно лежала библиотечная книга, аккуратно завернутая в газету.

В ночную смену, когда храп несся из палат и из ординаторской, где неудобно на кушетках спали сестры и няньки, только Валя сидела на детском стульчике в коридоре у едва теплой батареи и читала всю ночь напролет (конечно, если никого не привозили).

С её лица не сходило детское радостное изумление. Она негодовала, удивлялась, вскрикивала: «Ах, господи», горестно всплёскивала руками или хохотала, как сумасшедшая, тут же зажимая рот и грозя себе кулаком. В половине пятого утра закладывала свернутым фантиком книгу, еще раз с уважением перечитывала заглавие и фамилию автора, потом шла будить сестер.

И вот эту покладистую добрую девушку должны были судить в вечернюю пересменку. Все с нетерпением ждали вечера, и никто толком не знал, что же натворила Валя. И только тетя Катя нехорошо улыбалась:

– Да уж натворила. Вот тебе и «божья коровка».

Собрание вела второй хирург, интерн. Она его очень хорошо вела, как настоящая судья: глядела в стол, постукивала о пепельницу карандашиком и говорила отрывисто и сурово. А вообще это была очень милая и застенчивая девушка.

– Пожалуйста, Фомина, – пригласила она.

Старшая сестра с горящим лицом, опущенными глазами, решительно простучала на каблучках к столу. И начала высоким дрожащим голосом:

– В травматологическом отделении процветает разврат…

– Фомина… – порозовев, остановила её второй хирург.

Фомина обиделась. И подняла глазки: мелкие, свинцовые, похожие на шляпки гвоздиков. И сходу начала рассказывать, как заглянула вчера вечером в мужскую палату («Я уж и забыла, зачем заглядывала…» – Вспомнила и облегченно закивала головой: «Чтоб форточку открыть. Именно её, форточку!»)

– Вот она, – сестра указала на Валю, – лежала под одеялом на койке больного Лещенюка. Они шевелились и шептались, – это Фомина почти взвизгнула. – Она ещё сказала: «Тихо, миленький, а то услышат», и пусть Крутикова даже не спорит!

Валя и не думала спорить. Она сидела на стуле, опустив на колени большие, изъеденные хлоркой руки. Услышав о строгом выговоре, пошевелилась и вздохнула:

– Не нужно выговора-то. Уволюсь я. Вы только без отработки меня отпустите.

Все опешили. Этого никто не ожидал, тем более откуда было взять на это место такого дефицитного человека, как Валя?! Поднялся страшный гам. Валю окружили, хватали за руки, точно она вот-вот могла убежать, кричали друг на друга…

После собрания я с ужасно испорченным настроением шла в прививочный кабинет. И с порога увидела Валю, которая плакала за шкафчиком с пузырьками. Круглая спина в белом халате ходила ходуном. Пузырьки в шкафу стеклянно позванивали.

Ревела она долго, пока я не устала стоять и нарочно не звякнула стерилизатором. Валя высунулась из-за шкафчика, моргая малюсенькими опухшими страдальческими глазками. Она высморкалась и притихла.

– Что, Валя? Я же знаю, что это неправда. Зачем ты им не сказала?

Она подтвердила сиплым голосом: «Неправда». И, вцепившись в рукав моего халата, заголосила:

– Да правда, правда, только по-другому всё было, честное слово…

В тот вечер она шла с тазом мимо мужской палаты, и тут ее позвал голос. Валя поставила таз у дверей, вытерла руки и пошла наугад в темноту. По голосу она догадалась, что звал из своего угла Лещенюк – исхудалый сорокапятилетний мужчина, лежащий на деревянном щите с переломом позвоночника.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.