Дикий мед

Ручей выходит из берегов, вода подплывает под полы палатки, прижатой колышками в каменистой почве. Не надо было открывать глаза и тянуться к березовому ковшику в ведре; пахучая постель из елового лапника плывет, как лодка, та большая лодка, в которой лежал генерал Костецкий на камыше. Вот уже и река позади — лодка поплыла над лесом, небо высокое и темное, а внизу мерцает фосфорический огонь… Как его звали, того полковника с большими веснушками на шее? Он вел тебя лесом ночью на переправу, мимо сказочной поляны, там пылал и подымался вверх холодный свет, и немцы сбрасывали на него бомбы; его имя записано в одной бумажке, но у тебя никогда не было силы прочесть ту бумажку.

Геологи со своими рюкзаками и длинными молотками пошли вверх по ручью, они что-то ищут с утра до вечера, ищут и не находят, но возвращаются в лагерь веселые, хоть и усталые, так как знают, что найдут: им обязательно нужно найти то, что они ищут. В лагере безлюдно и тихо, только злится ручей, перегрызая камни, да где-то поблизости, за полотнищем палатки, тюкает топором у походной кухни небритый повар, колет дрова и громко поет что-то мало похожее на песню, слышны лишь отдельные слова — «калина», «ягода малина», а мотива совсем нельзя уловить. Он лучше пел на шоссе за Гусачевкой, пел и нажимал на акселератор, скаты гудели на волнистом асфальте, а он старался заглянуть в небо, в безоблачное небо над кабиной грузовика… Не бывает безжалостных дождей… Ты снова за свое?

Нет, нужно лежать с закрытыми глазами, затаиться, словно тебя и нет, — тогда пройдет страшное бессилие, что не дает тебе пошевельнуть и пальцем.

Начальник изыскательской партии, нескладный мужик в брезентовых сапогах, сказал, вернувшись в лагерь:

— Сегодня не нашли — завтра найдем, — и усмехнулся во всклокоченную бороду. — Надо только перехитрить Глахранзала, и все будет в порядке.

Все они почему-то не бреются — геологи, радисты на дрейфующих льдинах, повара, начальники. Никогда не знаешь, сколько им лет. И говорят они странными словами, стыдно, но она не понимает, кто это — Глахранзал? Нужно притворяться, что понимаешь, потом выяснится, не может не выясниться, — немного терпения, и она поймет все.

— А что он делает, этот ваш…

— Стережет свои кладовые.

— Но вы их найдете?

— Найдем.

— Потому что знаете, где их искать.

— Зная, тоже нелегко найти.

— А не зная, совсем не найдешь.

— Разве что случайно.

— В том-то и дело… Потому, наверное, я и не нашла.

Начальник изыскательской партии сказал, чтоб она об этом не думала, выбросила все из головы, спокойно лежала и ждала вертолета, он вот-вот уже должен прилететь. Но даже вертолету здесь негде приземлиться: кругом камни, скалы, поросшие черно-зелеными елями, — придется лезть по трапу, что ли? Ну пускай по трапу, лишь бы не закружилась голова и выдержали руки, а так ничего, она сумеет и по трапу, летала же она и на «кукурузниках» и на «дугласах», а один раз ее положили в бомбардировщике туда, где лежат бомбы… Она все время боялась, что летчик случайно нажмет кнопку, бомбовой люк раскроется, — что ж тогда будет!

Дождь не прекращается, все время сеется, мелкий, однообразный, холодный, ели на скалах пьют его, и каменистая почва пьет, вот только свирепый ручей опился, больше ему не надо, он давно уже вышел из берегов.

Хорошо говорить начальнику изыскательской партии! Она ведь не может не думать, она должна обо всем думать: о Глахранзале — она все-таки не знает, кто он такой, — о Люде и Аниське, о Федяке и Костецком, о своей фронтовой записной книжечке. Как положила ее пятнадцать лет назад, так и лежит та книжечка в Сашином письменном столе в Сивцевом Вражке. Что там у нее еще в Сивцевом Вражке? Там у нее мама и Галя, вот оно что… Ничто не может быть лучше — вертолет отнесет ее на продавленную тахту, покрытую старым, вытертым ковриком, будет приходить усталая врачиха из районной поликлиники, мама будет готовить чай… Все-таки она молодец, ее старая мама! Так напугала ее на льдине Галина телеграмма, а теперь мама опять уже ходит, и не только по дому, но и за хлебом в булочную, и в диетический магазин, на Арбат. А если ей приходится задерживаться в фотолаборатории, мама ждет до полночи и все подогревает чайник. И она будет вот так ожидать Галю в пустой квартире, будет прислушиваться к шагам на лестнице, не спать, хвататься за сердце, — кремлевские капли стоят на полочке в ванной, надо надевать стоптанные туфли, ничего, пройдет и так.

Ручей злится, перегрызая камни, снова под палатку подплывает вода, снова наваливается темнота на глаза, жар обжигает ее, и в голове гудит от акрихина.

Собственно говоря, зачем она поехала сюда, в хозяйство Глахранзала, если можно было сидеть дома? После дрейфующей льдины нужно было отдохнуть, она уже чувствовала тогда необходимость отдохнуть, но услышала об экспедиции и снова поехала, а тут и случилось, что лихорадка бросила ее на холодный еловый лапник… Очень строг, просто неумолим здешний Глахранзал! У него волосатое лицо, — наверное, геологи не бреются, чтоб быть похожими на него. Иногда он заглядывает в ее палатку; голубые угольки его глаз тускло блестят.

— Приехала, калина — ягода малина? Ну и лежи!

Вот она и лежит притаившись, мелкие капли дождя тихо барабанят о брезент палатки, их стук мог бы усыпить ее своим однообразием, если б гром над горами не стрелял иногда из дальнобойных орудий. Ударит выстрел, эхо раскатит его по ущельям, отзовется он множество раз, словно то и вправду канонада, но не нужно бояться — это всего-навсего один выстрел, во всем виновато горное эхо. Глахранзал это хорошо придумал: и страшно и дешево, не надо тратить много пороху. А там, на том маленьком плацдарме, где она фотографировала «тигра», на каждый выстрел нужен был свой заряд — орудийный, минометный или винтовочный. На Шрайбмана свой заряд и на Гулояна, не говоря уж о множестве других. А бывает, что сразу не попадут, тогда бросают и бросают железо, все гремит и кипит вокруг, и нет метра земли, чтобы не простреливался. Тогда лучше всего спрятаться в воронку от снаряда или от бомбы, потому что очень редко случается, чтоб два снаряда попали в одну точку. Подумать только: сколько снарядов тогда потратили, чтоб достать ее в воронке, и хоть бы что! Порвала только гимнастерку да измазалась, ползая, потому что было это после дождя, а приказ выполнила. Хоть ты и вольнонаемная, а приказ есть приказ, его надо выполнять, особенно когда приказываешь сам себе. Та пленка и сейчас у нее, один только кадрик она отрезала и положила отдельно; никто никогда его не видал, да и себе она не часто разрешает посмотреть на него: зачем смотреть, зачем кому-то показывать? Тут и сама не знаешь, что это было, как же это мог бы понять кто-то другой — Галя, например, или мама?

Темная большая рука поднимает полу палатки, капли мелкого дождя сгущаются в тяжелую фигуру, возникает волосатое лицо, и Глахранзал появляется на пороге, — ну, это только так говорится, в палатке нет порога, Глахранзал садится на корточки там, где кончается лапник и начинается каменистый берег ручья.

— А моя карточка так и осталась за вами, — говорит Глахранзал. Она вдруг узнает в нем шофера Васькова и одновременно лагерного повара, который по целым дням тюкает топором и поет про калину — ягоду малину. — Обещали мне карточку моей личности, а как же случилось, что не выполнили обещания?

— Слушайте, Васьков, — шепчет она пересохшими губами, — зачем вам карточки, вы ведь теперь Глахранзал?

— Я и тогда был Глахранзал, это я прикидывался Васьковым, — говорит лагерный повар и разжигает голубые угли глаз. — Какой смысл всегда быть Васьковым и крутить баранку под бомбами на Гусачевском шоссе?

— Вы же не умеете быть поваром.

— Васьков все умеет — не только варить, а и есть.

— Я вам пришлю карточки из Москвы, у меня сохранился негатив. Только бы разыскать!

— Не нужны они мне теперь.

— Почему, Васьков?

— А кому я их пошлю?

— Вы ведь хотели послать жене.