Страница 8 из 30
Бабушка, не прерывая поисков ключей от машины, велела мне выпить три раза по две таблетки активированного угля и ни в коем случае ничего не есть. Я, стоная, уверил ее, что исполню все в точности.
Наконец в половине восьмого все, кроме Феи, отчалили. Я в последний раз нажал на слив и, прихрамывая, пошел в свою комнату. Хромал я по-настоящему, потому что от долгого сидения на толчке нога у меня затекла. Тетя Фея принесла мне ромашкового чаю и таблеток.
— Ты совсем бледненький, Ольфичка! — сказала она и погладила меня по голове. — Животик все болит?
Я помотал головой. Фея растроганно посмотрела на меня. Ах ты, храбренький, мужественно переносящий боль герой, читалось в ее взгляде. Я попросил Фею присесть на краешек кровати. Польщенная, она села. Фея редко удостаивается чести быть рядом со мной дольше, чем положено. Я улыбнулся тете устало, но тепло, потому что сейчас мне позарез нужна была ее благосклонность. Рано-рано утром, только начав размышлять, я сразу понял главное: утаивать от меня собственного отца — несусветная наглость!
Почему я сообразил это, лишь когда мне стукнуло четырнадцать и пару месяцев, в общем-то не удивительно, но объяснить поподробнее не помешает.
Когда я был совсем маленьким, я, конечно же, то и дело спрашивал про папу — просто потому, что у других детей папы были и они рассказывали про них всякие интересные вещи. Но стоило мне потребовать у мамы папу, она тут же говорила, что в жизни нельзя иметь все — зато у меня есть две прекрасные сестры и две распрекрасные тети, а у других детей их нет, и от этого им очень-очень грустно!
Такие доводы казались мне тогда убедительными.
И еще я иногда замечал, что некоторые дети своего папу боятся. И тогда радовался, что у меня папы нет.
А потом, уже в школе, рядом со мной сидел один тупой парень, который все время цеплялся с вопросом — отчего это у меня нету папы. И тогда я ему рассказал, что мой папа ездил на мотоцикле и погиб в автокатастрофе. Он ехал, оседлав мощный «Харлей», и вылетел на повороте с дороги, и сделал сальто в три оборота, и врезался в загон для коров, и там его затоптал бык. Этот тупица растрезвонил в классе о трагической смерти моего папы, и почти все были в печали и расспрашивали меня о подробностях этой катастрофы. А я утолял их жажду знаний. Со временем я и сам — даже не могу объяснить, как так получилось, — поверил в своего мертвого мотоциклиста. Не на сто процентов, конечно!
Само собой, я знал, что это враки. И все время боялся, что одноклассники расскажут обо всем моей маме. Но все-таки когда я думал об отце, то представлял его мотоциклистом. В точности таким, каким я его придумал для других. И чувство, что мой отец по правде умер, — оно всегда у меня было.
Поэтому когда мама заводила шарманку на тему отцовства, я не проявлял к этому ни малейшего интереса. И даже старался перевести разговор на что-нибудь другое, потому что, во-первых, совсем не хотел, чтобы у меня украли моего мотоциклетного фрика (которого я со временем снабдил архитектурным бюро, «порше», возлюбленной-блондинкой и талантом к игре на саксофоне), а во-вторых, каждый раз, заговаривая об этом, мама была жутко напыщена, зажата и неестественна. И несла всякую чушь. Плела что-то об «удивительных отношениях» и о том, что ощущение счастья продолжается, ведь живое доказательство этих отношений каждый день у нее перед глазами. От всего этого делалось ужасно стыдно и неловко.
В конце концов мама заметила, как меня достают эти ее периодические излияния, и оставила меня в покое.
Сестры тоже ничего не знали о моем отце. Дорис предполагала, что это мог быть бывший мамин начальник. Андреа, напротив, думала, что я получился у мамы в одном из отпусков в Греции. Мои черные кудри и смуглая кожа, считала она, — лучшее доказательство ее теории. Я подслушал все это, когда они однажды вечером вели один из своих «глубокомысленных» разговоров. И еще кое-что я тогда услышал: обо всей этой истории, по мнению сестер, больше других знает тетя Фея.
Сестры, оказывается, тоже подслушали один разговорчик — между тетей Феей и мамой. Мама жаловалась Фее на мое ужасное поведение, а Фея сказала, что ничего удивительного и маме не стоит искать вину в своем воспитании, потому что хамоватость я унаследовал от отца. Если бы тетя Фея не была знакома с моим отцом, она ничего такого не смогла бы сказать, заверяли сестры друг друга.
Вот поэтому-то я и решил допросить тетю Фею как следует! Ходить вокруг да около я не стал, а сказал прямо:
— Фея, послушай! Я не болен! Я лежу в постели только потому, что мне надо хорошенько подумать!
— Как же так, Ольфичка! — воскликнула тетя Фея и озабоченно наморщила лоб. Потом чуть наклонила голову и спросила: — А о чем тебе надо подумать? Или это настолько личное, что ты не можешь мне довериться?
— Речь о моем отце, — сказал я. — Это настоящее свинство, что я его не знаю. Я хочу ясности. От мамы толку никакого, она вечно несет какую-то чушь. Поэтому я решил спросить тебя!
— Так я же ничего не знаю! — воскликнула Фея. — Она ничегошеньки нам не говорила! Только то, что ты — дитя любви…
— Эту пошлятину я уже слышал, — перебил я тетю Фею.
— Клянусь тебе, Ольфичка, — она подняла лапку в знак клятвы, — я совсем ничего не знаю. После развода твоя мама ни разу не представила нам ни одного мужчину. Мы почти обиделись. Когда она куда-нибудь шла, у сада всегда ждала машина, а мужчина за рулем сигналил ей. Бабушка тогда говорила…
Тетя Фея замолчала.
— Так что она говорила? — поднажал я.
Фея колебалась. С одной стороны, понял я, ей хотелось молчать подобно фамильному склепу, с другой стороны, Фея обожает посплетничать. А в-третьих, никто в доме не воспринимает бедную старушку всерьез. Никто никогда не хочет внимать ее рассказам. А тут впервые кто-то страстно жаждал услышать, что же она поведает!
И тетя Фея решила, что она не фамильный склеп! Наклонившись ко мне, она сказала очень тихо и очень взволнованно:
— Бабушка говорила, что он, должно быть, женат, иначе бы он нас не избегал! И она оказалась права! — Фея придвинулась ко мне еще ближе, ее глазки блестели: — И к тому же у него был ребенок. Потому что сзади в его «мерседесе» частенько лежал красный мяч. Я его видела однажды совершенно случайно, потому что как раз была в саду.
Совершенно случайно! Я еле удержался от смеха.
— А почему ты думаешь, что тот тип в «мерседесе» и есть мой отец?
— Потому что по времени тут все сходится!
Бледное личико Феи сделалось цвета мальвы.
По этой пунцовости я понял — она имела в виду те самые девять месяцев, которые прошли между поездками мамы на «мерседесе» и моим рождением. Наша Фея слегка зажата. Ей ужасно сложно говорить о чем-то, что связано с сексом. Но по-настоящему чопорной ее назвать нельзя. Иначе Генри Миллер не был бы ее любимым писателем и она не разговаривала бы вполне дружелюбно с двумя молодыми дамами из соседнего дома (если верить бабушке, те работают на панели). Я сказал Фее:
— Дорис думает, что бывший мамин шеф…
Тетя Фея перебила меня:
— Ольфичка, это же смешно! Этот пузан! Да перестань! Мужчина в «мерседесе» был молод и красив, с длинными густыми волосами! И широкими плечами!
Тетя Фея замолчала. Скажи она чего-нибудь еще, это было бы признанием, что этого типа она видела не просто «чисто случайно» и «пару раз», а постоянно дежурила за изгородью; судя по всему, она стеснялась этого и спустя пятнадцать лет.
Нет, так мы далеко не уедем!
Я сел в постели, рассказал тете Фее о разговоре моих сестер и припер ее к стенке. Она должна куда больше знать про моего отца, сказал я, ведь она проговорилась, что ужасные черты характера я унаследовал от него. Сначала Фея отпиралась. Она, мол, никогда в жизни не говорила маме ничего подобного! И вообще, характер у меня вовсе не такой ужасный! Но я не отставал. Фея проскулила, что я должен-де образумиться и перестать «ворошить прошлое».
— Ну почему тебе вдруг захотелось узнать все во всех подробностях? — ныла она. — Раньше ты ничем таким не интересовался!