История одной семейки

— Что ты собрался делать с топором? — спросил он.

— Хочу наделать досочек, — ответил я.

— Досочек? — Мюллер удивленно вытаращился.

— Для растопки, — сказал я гордо.

Мюллер поднялся:

— Это сделаю я, сын мой! Тот, кто называет щепки досочками, точно отхватит себе топором большой палец!

Мюллер наделал не только «щепок». Когда он увидел, что я засовываю под щепки на решетку аккуратно сложенную газетку, он что-то пробормотал про «неприспособленность благополучной молодежи», отобрал у меня газету, разорвал, скомкал страницы, затолкал их в печь и сказал:

— Так печке больше понравится!

Он явно надо мной посмеивался.

Я внимательно смотрел, как он кладет щепки на комки бумаги и поджигает. Я хотел-таки научиться растапливать эту дурацкую печь. Завтра, дорогой Мюллер, думал я, ты уже не сможешь смеяться надо мной.

Когда щепки, потрескивая и вспыхивая, занялись ровным огнем, Мюллер закрыл верхнюю дверцу, сказал нам, чтобы мы оставили нижнюю открытой, иначе у огня будет мало тяги, и вернулся к письменному столу. Йоши наполнила кастрюлю водой и поставила ее на плиту. Это чтобы мыть посуду, сказала она. Как шмель, летала она по кухне, выискивала всюду грязную посуду и сортировала ее на стеклянную, фарфоровую и металлическую.

Сначала, сказала она, надо мыть стекло, потом фарфор, а под конец металл, потому что мы моем не под проточной водой, а в стоячей. Мне она велела вычистить газетной бумагой из посуды самое грязное, чтобы не очень пачкать воду. Я принялся за дело, но эту грязь невозможно было оттереть. Прилипшие к посуде остатки еды затвердели и не поддавались. Поэтому я взял нож и стал их отскребать. На шум пришел Мюллер и спросил, что это за мерзкий звук, мотающий нервы. Я гордо показал на гору мусора непонятного происхождения, который я уже отскреб, Мюллер изволил одобрительно кивнуть, но я все равно заметил, что он еле сдержал ухмылку. Потом наклонился к печке, открыл верхнюю дверцу, вздохнул и показал на пустую решетку с парой дотлевающих угольков:

— Ох, дети, дети! Огню нужна пища. Нужно же подкидывать дрова!

И поспешил на улицу, чтобы нарубить новых щепок.

Короче говоря: Мюллер взял на себя руководство кухней, Йоши ему помогала, а я слонялся между ними. И чувствовал, что нужен им как собаке пятая нога! Мюллер еще и утешал меня язвительными замечаниями: «Не переживай, домашнему хозяйству тоже можно научиться!» или «Ты, конечно, знаешь, что молоко, перед тем, как оказаться в пакете, было в корове?».

Не могу сказать, что все это мне ужасно нравилось. И уж совсем не нравилось, что Йоши над этими его словами смеялась. Да и вообще, она просто восхищалась моим помятым близнецом. Когда мы сидели и ели омлет, и Мюллер снова выдал гадкое замечание, что-то про юношеские ручки, которые слишком нежны для того, чтобы держаться за что-нибудь грубее рычагов игрального автомата, я ужасно обиделся. «Ха-ха, как смешно!» — фыркнул я.

Мюллер извинился. Он просто ребячливый идиот, сказал он, но положение, в котором он сейчас по моей воле очутился, для него не из легких, вот он и болтает всякую ерунду, чтобы это скрыть. Не так-то это просто — вдруг видеть напротив себя своего четырнадцатилетнего сына, который к тому же сбежал из дома и притащил с собой такую же сбежавшую девчонку.

Это был сигнал к серьезной части вечера, и Мюллер тут же приступил к делу. Он спросил:

— Итак, чего же вы ждете от меня, дети-горемыки?

Пока я думал, что ответить, он принес себе бутылку вина и бокал. Он уже выпил полбокала, а я все еще не знал, что сказать.

— Ну вы же что-то там себе думали, когда сделали ноги! — сказал Мюллер.

Йоши сказала:

— Да вообще-то только то, что я ни за что не вернусь больше домой. И что мне надо куда-нибудь податься.

А Вольфгангу только вы и пришли в голову. Он правда убежал из дома только из-за меня. У него ведь не жизнь, а малина!

Я вздохнул, чтобы показать, что это ошибочное заключение, но Йоши махнула рукой, словно хотела сказать «не неси чепухи», и продолжила:

— Вольфи в любое время может вернуться домой, ему же ничего, кроме нотаций, не грозит. Иначе я бы ни за что не согласилась, чтобы он сбежал со мной. — Она вытерла тарелку хлебной корочкой и засунула хлеб в рот. — Но я никогда не вернусь домой, никогда! — Йоши проглотила прожеванный кусочек. — Лучше пойду коров пасти к какому-нибудь крестьянину. Или тайно на панель!

— Девочка, девочка, — покачал головой Мюллер, — ты рассуждаешь о вещах, о которых и понятия не имеешь!

Он налил себе еще вина, а Йоши отрезал еще кусок хлеба.

Йоши жадно схватила хлеб.

— Ну конечно, я и понятия не имею, — сказала она.

И поведала Мюллеру о жизни, о которой имела понятие. О жизни с озлобленной, равнодушной матерью и жестоким отцом. Все остальное, сказала она, наверняка лучше такой жизни. И так как Йоши не упомянула случай со шрамом на спине, я рассказал о нем сам.

А Йоши на это заметила, что случай со спиной еще не самый ужасный, намного ужаснее она чувствовала себя, когда отец однажды сжег ей палец зажигалкой; она была тогда еще совсем маленькой и без разрешения взяла спички поиграть. Надо научить ее бояться огня, решил отец.

Рассказав про все это, Йоши помолчала и добавила:

— Но это еще не самое ужасное, самое ужасное — это…

И так продолжалось до бесконечности. Почти до полуночи рассказывала Йоши о том, что с ней делал ее жуткий отец. Голос у нее стал совсем хриплым. В полночь Мюллер наконец сказал, чтобы она прекратила, ему уже тошно от ужаса. И ей нечего бояться — он ее гнать не станет. Он прекрасно понимает, что подпадает под уголовную статью, но тут он закон нарушит с удовольствием, потому что иначе ему придется всю оставшуюся жизнь стыдиться самого себя. Только вот согласись, сказал он мне, что ничего не сообщить матери — это довольно жестоко.

Я немного повозмущался, сказал, что дурацкий обыск в комнате — уже повод для того, чтобы заставить этих баб поволноваться, а из-за тупой маминой несговорчивости и вовсе не стоит давать о себе знать. Но Мюллер был непреклонен. Где-то в самой глубине души я понимал, что он прав! И поэтому не сопротивлялся, когда он подтолкнул меня к телефону. Поразительно, но телефон у него был, наверное, из-за работы. Он сказал мне код Вены, а потом я набрал наш номер. После первого же гудка трубку сняли. «Обермайер!» — проорала в телефон бабушка. И тут всю мою храбрость как рукой сняло. Я сунул Мюллеру трубку и смылся в кухню. Мюллер совершенно не хотел ее брать, он бежал за мной, пока хватало телефонного провода. В конце концов кабель натянулся до отказа (а меня он так и не догнал), тогда он пробормотал «ах ты, сукин сын», вздохнул и дружелюбно сказал в трубку:

— Это Йоханнес Мюллер, я бы хотел поговорить с госпожой Мони Обермайер!

Йоши мыла посуду после ужина, я взял полотенце и принялся ее вытирать. Мюллер с телефоном в руках снова прошел к своему рабочему столу. Йоши улыбнулась.

— Он все уладит, вот увидишь, — сказала она тихо. И блаженно поглядела в сторону комнаты.

Там, в комнате, Мюллер произнес:

— Привет, Мони! Я звоню, чтобы успокоить тебя. Наш, точнее, твой сын у меня. Он… — Судя по всему, мама перебила его, иначе бы Мюллер не прервался на полуслове. Он долго молчал, а потом вдруг заорал: — Да ничего я ему не говорил! Ни слова! Он все узнал из каких-то твоих идиотских дневников, сам!

Потом снова заговорила мама, а потом Мюллер снова гневно заорал:

— А теперь стоп! Если хочешь, чтоб он вернулся, — приезжай и забирай его! Я его верну, только если он сам этого захочет! — И снова, после паузы: — Хорошо-хорошо, давай, натравливай на меня свою адвокатскую свору, мне на это срать! Но наш, пардон, мой сын, думаю, этому не обрадуется!

После этого он бросил трубку и громко и отчетливо сказал:

— Вот овца, высокомерная овца! За четырнадцать лет совсем мозги растеряла!

Мюллер пришел на кухню, похвалил нашу старательную работу, снова налил себе вина, отпил глоток и сказал: