Шахта

– Не сомневаюсь, – ответил Рантанен. Уголок его рта был запачкан чем-то коричневым.

Владелец рудника, компания «Финн Майнинг», первоначально называлась «Суомен Кайвосюхтиё». Она была основана в 1922 году и все время находилась в собственности семьи Мали. Нынешний ее президент – Матти Мали – во всех своих интервью постоянно рассказывает о том, сколь много для него значит семейный бизнес, как важно то, что управление рудником осуществляется ответственно и с прицелом на перспективы, и как он хотел бы лично выносить всякое важное решение. Он пытался произвести впечатление эдакого патрона старой закалки, человека, ценящего репутацию, для которого наследие отцов превыше всего.

– Так и что с того? – пожал плечами Рантанен, когда я закончил свою краткую вводную.

– Пока не знаю, это всего лишь справочная информация. Нам бы следовало поднять хвост и рассказать о том, что происходит на самом деле. Если там вообще что-нибудь происходит.

– Что рассказать?

– Правду.

Рантанен вытер рот.

– Тебе просто хочется заполучить жареную новость и очередной орден на шею.

Я посмотрел на улицу. Снег. Этот Рантанен говорит как моя жена.

– Подкинь меня в аэропорт, – сказал он.

Мы ехали около получаса по лунному пейзажу, пока не добрались до ярко освещенного местного аэровокзала, размером и внешним видом похожего на продуктовый магазинчик. Он был когда-то выстроен для нужд горнолыжного центра, расположенного в сорока километрах отсюда. Здание было битком: снаряжение, люди – некоторые еще после вчерашнего, в баре было не протолкнуться. Туда направился и Рантанен.

Когда я в одиночестве ехал обратно, руль казался холодней, а дорога бесконечной. Темнота сжала кулак, сама собой вспомнилась последняя ссора с Паулиной, машина заелозила на дороге, когда я начал вытаскивать – как неудобно! – телефон из месива подола куртки и ремня безопасности. Нашел ее номер среди последних звонков. Она ответила почти сразу. После приветствий наступила тишина: оба ждали инициативы от другого, чтобы другой преодолел ледяную пропасть. Холод и без того окружал меня, так что я мог вполне сделать шаг в неизвестность, в которую за последний год превратились наши отношения.

– Как дела? – спросил я, заметив, что голос звучал так, как если разговариваешь со случайным знакомым.

– На работе, – ответила Паулина. – Скоро пойду за Эллой в сад.

Паузы казались неизбежностью. Снопы света вгрызались в заснеженную дорогу.

– А я вот в Суомалахти, – продолжил я. – Кстати, ездили с Рантаненом на рудник.

– Ты не забыл заплатить за сад?

Я смотрел вперед на раскалывающийся пейзаж.

– Заплачу вечером, как доберусь до гостиницы.

– Надо было сделать это еще на той неделе.

Вот как будто я не знал об этом.

– Все сделаю.

– …как и сходить до отъезда в магазин.

Перед глазами встал пустой холодильник и записка на столе: на расстоянии восьмисот километров они казались похожими на две громадины. Прижал телефон к уху – в трубке был слышен конторский шум.

– Здорово, что мы так нужны тебе, – обронила Паулина.

– Не начинай.

– Мне и не нужно, ты сам все делаешь.

– Пришлось срочно выехать.

– Как всегда.

– Это моя работа.

– Акцент на слове моя.

– Так хоть не продался никакой корпорации.

Паулина вздохнула. Наступила тишина, точнее – не совсем. Было слышно, как разочарование с шумом пронеслось через вселенную.

– Пожалуй, я продолжу продавать себя и дальше, – сказала она, – чтобы мы могли платить за садик и покупать еды. Твой идеалистический оптимизм в этом не очень преуспевает.

Не получалось вспомнить, когда все стало вот таким. Мы встретились три года назад, Элла родилась год спустя. Сейчас мы находились в той точке, когда с трудом удается договориться о чем-либо. Даже не помнил, когда мы вместе смеялись или хотя бы по одному и тому же поводу. Паулина винила меня в том, что я отдавался целиком и полностью своей журналистской работе в ущерб всему остальному, в особенности семье. Я винил ее в том, что она поставила крест на журналистике и ушла в «оазис благоглупости» – как называют работу пиарщиков в нормальных редакциях. В основном Паулина занималась перемазыванием черного в белое и – наоборот, что, быть может, не было таким уж откровенным враньем, но использованием своего умения для манипулирования и обмана – точно. Всякий раз, когда мы ссорились, я спрашивал у нее, когда она планирует рассказать дочери, что ее мать – путана. На это Паулина отвечала, что сразу, как только отец Эллы вытащит свою башку из лицемерной задницы прошлого и поймет, что борьба за правое дело не означает всеобщего онанирования на его воображаемую идеальность и что все его якобы достижения достигнуты исключительно ради себя любимого, а не ради благородной идеи. Да, и если в первый год жизни ссоры обычно заканчивались бурным примеряющим сексом, то теперь они были похожи на черную жижу, в которой мы утопали с каждым разом все глубже.

Вернулся в Суомалахти. Проехал мимо магазина, парикмахерской и по совместительству массажного салона, мимо бара «Лоухос» к местной гостиничке. Окна ее верхнего этажа смотрели на старое кладбище. Наверное, идея тут была в утешении: если визит затягивается, то место отдохновения не так и далеко.

Не бронировал номера заранее, оказалось, что стоило. Все восемь номеров были заняты.

Вернулся в машину, запустил двигатель. Подогрев оказался мощным: если пальцы в ботинках скукожились от мороза, то пятая точка была точно на сковороде. Стрелка бензинового датчика медленно подползла к красной зоне. На капоте сгрудился снег.

На часах было без пятнадцати пять вечера, хотя, если судить по темному двору, деревянной церкви, подсвеченной красным, и пустоте вокруг, времени могло быть сколько угодно. Шеф-редактор Хутрила должен был позвонить в течение часа – это было известно и без отдельной договоренности. Он был повторно женат, родил маленького и прибирал рабочий стол, как только дело начинало двигаться к вечеру. Эта его тема раздражала редакцию. Всем казалось, что Хутрила стал себе на уме, поэтому его за спиной стали называть Хитрила, в любом случае его личные дела не улучшали положение дел в нашей редакции.

Я решил поехать со двора гостиницы. Заскрипел под колесами снег, красная лампочка датчика горела давно и не предвещала ничего хорошего. Вывернул на дорогу, показал неизвестно кому сигнал поворота, надавил на газ. Вскоре на главной улице появились освещенные окна – хоть какие-то признаки жизни.

Заправка виднелась уже издалека: две колонки под крышей и небольшое здание. Уже подъезжая к колонке, заметил, что с правой стороны здания было кафе (или бар?) – два больших окна, из которых свет выливался на неубранную сторону улицы. Заправился. Пистолет был настолько холодным, что я едва отодрал от него пальцы. Закрутил крышку бака и пошел расплачиваться.

Кафе и зона отдыха перетекали друг в друга, разве что на половине кафе было почище и не валялись вещи: здоровенный коловорот на одном столе, грязные тарелки, приборы, стаканы с измусоленными салфетками – на другом. Третий стол был пуст, но и он выглядел таким же измученным, как и остальная часть кафе со стойкой против окна, кофейником, вчерашними булками на витрине и мигающей лампой на кухне, видной в открытую дверь. Прямо передо мной напротив входной двери была дверь туалета. Черное пятно вокруг ручки говорило об ее активном использовании.

Мужик за кособоким столом поднял на меня глаза.

– Оплатишь бензин? – спросил он, почесав подбородок.

– Могу попытаться.

– Вон туда.

Я посмотрел на пустую стойку: «Ладно».

Дошел до кассы, мужик встал и, похрустев отставшей от пола плиткой, зашел за другую сторону стойки.

– Первая колонка? Сто восемь евро тридцать центов. Еще что-нибудь?

Я посмотрел на булки с кардамоном и кофейник. Пять минут. Хоть взбодрюсь. Можно будет позвонить и найти гостиницу. Оплатил заодно покупки и пошел за стол с коловоротом.