Битва за Рим

Рука Альбинуса дрожала в холодной руке тяжело дышавшей женщины. Грудь Рустицианы прерывисто подымалась, и нервная судорога пробегала по ее лицу. Однако она молчала и послушно протянула руку убийце своих близких.

Цетегус, по-видимому, удовольствовался этим молчаливым согласием. Не требуя ничего больше, он отошел в сторону, вместе с приведенной им женщиной, как бы потеряв весь интерес к тому, что будет происходить дальше.

Архидьякон проговорил торжественно:

– Итак, с согласия присутствующих братьев, я объявляю Альбинуса членом нашего союза.

– Но ведь он клялся в верности победителю… Клялся на кресте и Евангелии, – снова заметил неумолимый юрист Сцевола.

– Клятва, принесенная по принуждению, никого не связывает, – поспешно перебил его Сильверий. – Такая клятва Господу не угодна и святая церковь может освободить от нее Альбинуса… А за сим, пора заняться текущими делами… Наши друзья доставили нам важные документы. Передаю тебе, Люциний, план укрепления Неаполя. Копия с него должна быть готова не позже завтрашнего вечера для отправки к Велизарию… Для тебя, Сцевола, вот письмо от благоверной супруги императора Юстиниана. Ты знаешь, кому надо ответить: императрице Феодоре… Тебе, Кальпурний, передаю вексель Альбинуса на полмиллиона сестерций. Перешли его известными тебе путями во Францию, доверенному мажордому короля Меровингов. Он обещал восстановить своего слабовольного монарха против его дяди Теодорика и вообще против всех готов… Ты же, Помпоний, пожалуйста, просмотри поскорее вот этот новый список далматинских патриотов, ненавидящих завоевателей. Ты долго прожил в этой провинции и знаком с ее нравами и с ее гражданами. Сообщи нам, нет ли среди этих имен кого-либо из аристократии, родовой, денежной или чиновной – безразлично… Всем же вам, друзья мои, могу сообщить отрадную весть. По последним данным из Равенны, наш тиран снедаем какой-то таинственной болезнью, душевной более, чем телесной. Мрачная меланхолия подрывает его силы. Очевидно, раскаянье завладело его закоренелой в грехах душой. Оно гонит его в могилу… Слишком поздно понял еретик свою преступность. Утешения же святой Католической церкви не доступны арианцу… Поэтому, очевидно, уже не долго ждать Судного дня. Меч Господен уже занесен над грешной головой Теодорика, и день его падения уже назначен Всемогущим… Ждите же терпеливо, друзья мои. Близится день возмездия, день освобождения Италии, день возвышения для Вечного Рима… Когда мы соберемся в следующее полнолуние, как знать, не наступит ли уже желанный день освобождения… А до тех пор благословение Всевышнего да будет над всеми вами, братья союзники…

– И со духом твоим, брат Сильверий, – тихо ответили уходящие, разбиваясь на группы, которые спешно стали удаляться в разные стороны, ведомые церковными служителями, в длинных черных одеяниях, с факелами в руках.

IV

Сильверий, Цетегус и Рустициана поднялись по узкой каменной лестнице, ведущей внутрь обширных склепов, над которыми гордо возвышался величественный храм Св. Себастьяна. Затем они молча прошли всю длину неосвещенного собора и, наконец, добрались до узкой железной двери, соединяющей храм с соседним домом, жилищем архидьякона.

Войдя в дом, Сильверий на минуту остановился и прислушался. Но все двери, ведущие из прихожей в соседние комнаты, были заперты, а глубокая тишина доказывала, что все обитатели крепко спали. Единственное исключение составлял доверенный невольник, дожидавшийся своего господина возле маленькой догоравшей лампы. Молча кивнул старому слуге архидьякон и указал рукой на одну из мраморных плит пола. Старый невольник поспешно наклонился, надавил какую-то неведомую пружину, и тяжелая плита беззвучно приподнялась на тщательно смазанных петлях, открывая узкую витую лестницу, ведущую вниз в небольшую комнату, в которую хозяин дома и пригласил своих спутников. Так же бесшумно опустилась мраморная плита за ними, не оставив ни малейшего следа.

Цетегус присел на низенькое золоченое кресло, равнодушно оглядывая подземное убежище, служившее когда-то местом интимных пиров Горация, ныне же ставшее тайным убежищем католического священника. Пока избалованный взгляд знатока и любителя искусств с удивлением остановился на прекрасной мозаике, украшавшей мраморные стены нескромными картинами, хозяин дома приготовлял угощение для своих гостей, разливая душистое янтарное вино из высоких серебряных амфор в небольшие драгоценные кубки и придвигая к Рустициане маленький бронзовый столик с золоченой корзинкой, наполненной фруктами и сладким печеньем.

Вдова Боэция, казалось, даже не заметила любезного приглашения архидьякона. Неподвижно стоя перед своим спутником, она внимательным взглядом впилась в строгое и красивое лицо римлянина.

Почти сорокалетняя матрона все еще была прекрасна, несмотря на серебряные нити, сверкающие в темнокаштановых локонах, обрамляющих ее высокий, снежно-белый лоб. Большие, черные глаза Рустицианы сохранили блеск и живость молодости, хотя чуть-чуть покрасневшие веки выдавали бесконечные горькие слезы, пролитые гордой римлянкой. Прекрасен был и маленький, энергично очерченный ротик, и только глубокие складки в углах пурпурных губ немного старили нежное женское лицо, строгая красота и правильность которого вполне отвечали гордой грации высокой, стройной фигуры, обрисовавшейся под грубым, темным плащом.

Опершись рукой о столик, Рустициана выговорила, как бы просыпаясь от глубокого сна:

– Скажи мне, Цетегус… скажи правду… Объясни мне, почему я повинуюсь тебе… Теперь, как и прежде… Ведь я не люблю тебя больше. О, нет… Моя любовь к тебе давно уже стала ненавистью. Не возражай… Я говорю правду, и ты это знаешь. Да, я ненавижу тебя, Цетегус, за все то, что ты заставил меня сделать когда-то… Откуда у тебя власть надо мной? Как мог ты заставить меня протянуть руку, – вот эту самую руку, – презренному предателю, погубившему отца и мужа?

Цетегус равнодушно пожал плечами, отвечая:

– Сила привычки, Рустициана…

– Привычки? – повторила матрона. – Да, пожалуй, ты прав, Цетегус. Привычка сделала меня твоей рабыней. Давнишняя, долголетняя привычка… Ребенком повиновалась я красавцу-отроку, уверявшему дочь своего соседа в любви. Это было естественно тогда… Могла ли десятилетняя девочка понять тебя, демона с огненными глазами и ледяным сердцем… Могла ли я, пятнадцатилетняя девочка, знать, что юноша, обнимающий ее так страстно, недоступен страсти, что сердце, бившееся на моей груди, не может любить никого и ничего… Ни даже самого себя… Увы, все это поняла слишком поздно супруга несчастного Боэция, которую ты заставил забыть и долг, и честь, и женскую стыдливость… Победа далась тебе легко… Ты имел право презирать женщину, забывшую и простившую измену, погубившую ее первые девичьи грезы, и вторично ставшую твоей рабыней… Но ведь все это прошло. Давно уже угас огонь страсти в моей крови, а исстрадавшееся сердце умерло для земной любви. Святая церковь простила раскаявшейся грешнице нарушение супружеского долга… Что же заставляет меня все еще повиноваться тебе, повиноваться безмолвно, как бывало прежде? Объясни мне эту страшную загадку.

Сильверий, казалось, не замечал все возрастающего волнения своей гостьи, что не помешало ему украдкой повернуть голову в сторону Цетегуса, с любопытством ожидая его ответа. Нервное возбуждение вдовы Боэция начинало не на шутку беспокоить хитрого архидьякона.

Но красивый римлянин все так же равнодушно откинулся на спинку своего кресла, и, подняв правой рукой хрустальный кубок с вином, спокойно проговорил:

– Ты нелогична, как все женщины, Рустициана, смешивая сладкую забаву Амура с мрачным делом Немезиды… Ты знаешь, что я был другом твоего мужа, несмотря на то, что целовал его жену… Быть может, именно поэтому… Я не вижу ничего преступного в разделении женской ласки. Ты же… Впрочем, ты прощена церковью, и это должно успокоить тебя, Рустициана… И потом ты знаешь, что я ненавижу готов и их тщеславного короля, осмелившегося присвоить себе титул западноримского императора. Ты знаешь, что моя ненависть неугасима, и веришь, что я хочу и могу отомстить убийцам твоего отца и мужа. Первого ты любила, второго уважала, несмотря на то, что отдавала мне свои ласки… Быть может, именно поэтому… Теперь ты охотно следуешь моим советам и указаниям, и хорошо делаешь… Ты умна и ловка и обладаешь, как многие женщины, недюжинным талантом для интриг. Но твоя горячность не раз уже вредила тебе, заставляла ошибаться в выборе орудий и разрушая твои лучшие планы. Зная это, ты повинуешься моему холодному и спокойному рассудку, и, наверное, хорошо делаешь… Все это вполне естественно и логично… А теперь пора домой, Рустициана… Мы и так замешкались. Твои невольники ожидают у дверей храма конца твоей исповеди, которая не может продолжаться целую ночь. Иди домой и передай мой привет прекрасной Камилле, твоей дочери… Покойной ночи, Рустициана.