Страница 102 из 129
Были и другие: Алексис Уне, Гастон Костемаль, Даниэль Шоу — все отличные игроки и мои друзья. Но самым близким своим другом я считал Гвидо Магри. Мы с ним познакомились в первый же день, когда я оказался в «Стелла марис» — мне тогда было восемь лет, а ему девять, — и с тех пор были неразлучны. Когда мне исполнилось пятнадцать, мы оба обзавелись мопедами, с которых по дурацкой подростковой моде поснимали глушители, поворотники и крылья. Мы гоняли в самое модное в нашем районе кафе, где глазели на девчонок и изо всех сил старались произвести на них впечатление. Гвидо был преданным другом и человеком веселым, с исключительным чувством юмора. А еще он был отличным полузащитником, быстрым и хитроумным. Мы оба играли в «Стелла марис», а после школы вошли в состав «Старых христиан».
Второго моего близкого друга звали Панчито Абал. Мы дружили всего пару лет, с тех пор как Панчито пришел в команду «Старых христиан», но уже стали как родные братья. Панчито был нашим нападающим — он идеально подходил для этой роли. Длинноногий, широкоплечий, стремительный, как пантера, Панчито играл с такой природной грацией, что казалось, будто игра ему дается очень легко. У Панчито была еще одна страсть — красивые девушки. Против его обаяния никто не мог устоять, он был блондином с внешностью кинозвезды и шармом, о котором я мог только мечтать.
Я, как и Панчито, обожал регби, но игра никогда не давалась мне без труда. В детстве я упал с балкона и сломал обе ноги и с тех пор немного хромал, поэтому в регби я не мог играть на тех позициях, где требовались быстрота и проворство. Меня сделали форвардом второй линии. Обычно форвардами назначают самых крупных и сильных игроков, я был хоть и высоким, но для своего роста достаточно худым. И когда на меня наваливались могучие соперники, я противостоял им только благодаря своему упорству и силе воли.
Как и Панчито, я сходил с ума по красивым девчонкам, но понимал, что до него мне далеко. Я был застенчив, долговяз, носил очки с толстыми линзами, и внешность у меня была самая обыкновенная, так что я понимал — девушки ничего особенного во мне не находят. Не то чтобы на меня вообще не обращали внимания — мне было кого пригласить на свидание, но девушки в очередь не выстраивались. Мне нужно было очень стараться, чтобы завоевать их расположение.
Панчито был проницательным и сильным, верным другом. Он оберегал и опекал мою сестренку Сюзи, с огромным уважением относился к моим родителям. Я понимал, что он больше всего на свете мечтает о счастливой семейной жизни, и знал, что из него получится прекрасный муж и отец.
Но мы были еще очень молоды и не торопились брать на себя серьезную ответственность. Мы с Панчито жили сегодняшним днем и не спешили взрослеть. Для меня жизнью было то, что происходило здесь и сейчас. У меня не было ни четких принципов, ни определенных целей. В те дни, спроси меня кто-нибудь, в чем смысл жизни, я бы рассмеялся и ответил: «В том, чтобы веселиться». Мне и в голову не приходило, что я могу позволить себе жить беспечно благодаря самоотверженности моего отца, который с детства относился к жизни серьезно, все тщательно планировал и обеспечил мне жизнь спокойную и надежную.
Мой отец, Селер Паррадо, родился в Эстасьон-Гонсалесе, захудалом городишке в сельскохозяйственном районе, там, где находятся скотоводческие фермы, эстансии, — оттуда и поступает знаменитая уругвайская говядина. Его отец, мой дед, был торговцем, разъезжал на тележке от одной эстансии к другой, продавал седла, уздечки и сбрую фермерам и гаучо, батракам, которые пасли скот. С восьми лет мой отец стал помогать ему и с ранних лет узнал, что такое тяжкий труд, и понял, что даром ничего не дается.
Когда отцу исполнилось одиннадцать, семья переехала в Монтевидео, и мой дед открыл магазин, где торговал все тем же товаром. Селер стал автомехаником — он всегда питал страсть к машинам и моторам, но, когда ему было лет двадцать пять, дед решил отойти от дел и магазин перешел в ведение отца.
Настали новые времена. Автобусы и машины стали куда популярнее лошадей и мулов, а потому спрос на седла и уздечки резко упал. Дело оказалось на грани краха.
Селер рискнул: половину лавки он выделил под скобяные товары — гвозди, болты, шурупы, проволоку. И попал в точку. Через несколько месяцев он перестал торговать упряжью, а лавка стала скобяной. Однако он жил почти в нищете, спал в комнатенке над лавочкой, но продажи росли, и он понимал, что сделал правильный выбор.
В 1945 году его будущее приобрело окончательные очертания: Селер женился. Евгения была такой же упорной, как и он, и с самого начала они стали не просто супругами: они были единомышленниками, стремящимися к счастливому будущему. У Евгении тоже была трудная юность. В 1939 году, когда ей исполнилось шестнадцать, ее семья эмигрировала из Украины, спасаясь от надвигающегося ужаса Второй мировой войны. Ее родители были пчеловодами, они завели пасеку в Уругвае, торговали медом и кое-как сводили концы с концами. Возможностей перед Евгенией не открывалось никаких, и в двадцать лет она, как и мой отец, перебралась в Монтевидео.
Она работала секретаршей в крупной медицинской лаборатории, а после того, как вышла за отца, помогала ему в свободное время. С деньгами было так туго, что им даже мебель купить было не на что — так и жили в пустой комнате. Но магазин стал приносить доход. К тому времени, как родилась моя старшая сестра Грациэла (а это было в 1947 году), моя мать уже ушла из лаборатории и работала только в магазине. Я появился в 1949 году, еще через три года — Сюзи. К тому времени Евгения возглавила семейный бизнес, и благодаря ее трудолюбию и смекалке мы жили весьма благополучно.
Когда мне было двенадцать лет, мать однажды сказала, что нашла отличный дом в Каррасо — одном из лучших районов Монтевидео. Никогда не забуду, как сияли ее глаза, когда она описывала современный двухэтажный дом рядом с пляжем. Там были огромные окна, большие светлые комнаты и веранда с видом на море. До сих пор помню, как она с восторгом воскликнула: «Мы будем сидеть и любоваться заходом солнца!» В ее голубых глазах стояли слезы. Она наконец нашла дом, где собиралась прожить до конца жизни.
Для жителей Монтевидео дом в Каррасо — знак престижа. Мы оказались в районе, где жили «сливки» уругвайского общества — промышленники, ученые, художники и политики. Но моя мать была уверена в себе, и ее нисколько не смущало подобное соседство. Она не собиралась забывать, кто она и откуда.
Первым делом, переехав в Каррасо, она помогла своей матери Лине, которая жила с нами, разбить на лужайке за домом огород. (Лина еще разводила уток и кур — то-то, наверное, удивились наши соседи, когда узнали, что эта голубоглазая седенькая старушка устроила в столь роскошном районе настоящую ферму.) И вскоре огород стал приносить урожай: фасоль, горох, зелень, перец, кукуруза, помидоры — чего там только не было! Мать с Линой часами возились на кухне — делали заготовки, чтобы мы могли есть собственные овощи круглый год. Мать терпеть не могла, когда что-то выбрасывали, и всегда работала до седьмого пота. Но главным в ее жизни были дом и семья. Она всегда провожала нас в школу, днем ждала с обедом, никогда не пропускала моих матчей и выступлений сестры. Она была женщиной спокойной, но энергичной, жизнерадостной и мудрой и пользовалась уважением всех, кто ее знал.
Когда я учился в старших классах, у родителей было уже три крупных магазина. Кроме того, отец закупал скобяные изделия по всему миру и занимался оптовой торговлей во всей Южной Америке. Деревенский мальчишка из Эстасьон-Гонсалеса проделал огромный путь, и ему было чем гордиться, но я никогда не сомневался, что все это было ради нас — он хотел обеспечить и защитить нас.
Когда я был маленьким, он брал меня с собой в магазин, водил по залу, показывал и рассказывал: вот это дюбель, Нандо. Его забивают, чтобы шуруп крепче держался в стене. Это — гайка, которой крепится болт. Это анкерный болт, а это барашковая гайка. Здесь у нас шайбы — стопорные, разрезные, плоские, всех размеров. Это гвозди обычные, а это — кровельные, паркетные, отделочные…