Мачо

Второй мыслью было: немедленно телеграфировать матери, умолять приехать, она поддержит. Но не сама ли Елена Андреевна не только отучила мать от ее восторженной мечты поселиться у дочки в столице, но и деликатно, постепенно дала понять, что ее гостеванье здесь нежелательно.

Оставалось одно: ждать.

Муж вместе с девочкой и домработницей временно поселился у сестры, одинокой пожилой женщины, перевез только личные вещи, детское белье, игрушки.

Скоро он позвонил, и они поговорили уже спокойно. Официального развода не будет, сказал он, по крайней мере до его выхода на пенсию. Но и жить по-прежнему в одних стенах с нею он считает невозможным. Денежную помощь по мере сил будет оказывать, но пусть Елена Андреевна начинает подыскивать потихоньку работу – вероятно, тогда дикие от безделья фантазии не полезут ей в голову.

Елена Андреевна, быстренько сориентировавшись, в свою очередь заявила, что хотя она была оскорблена напрасно (она выждала паузу; но на том конце провода молчали), она согласна не поднимать шум в высоких кабинетах при одном условии: на размен пятикомнатной квартиры она не пойдет никогда в жизни. Пусть муж сам рассудит: равных их квартире по планировке, по расположению дома в Москве раз-два и обчелся.

Скоро она совершенно успокоилась, узнав от знакомой подполковницы, что муж отделывает под жилой дом дачу в Мытищах.

А ровно через две недели Елена Андреевна получила деньги от мужа и возликовала: он переслал ровно треть зарплаты!

Но не могла же она убирать безраздельно отныне ей принадлежавшие пять комнат! Елена Андреевна переборола злость (из-за этой вредной доносчицы-старушонки заварилась каша) и позвонила Лидии Михайловне. Сначала строптивое дрянцо категорически отказало ей в просьбе и даже бросило трубку. Но через день все же она приехала, открыла дверь своим ключом и молча привычно и быстро произвела уборку.

Наверняка, муж заставил ее. И Елена Андреевна возликовала вторично: ну конечно, он одумается, вернется. Ютиться втроем в развалюхе, на урезанной зарплате… И потом ночные воспоминания о ее соблазнительно-покорном ослепительном теле сведут его с ума.

Наиболее досадным неудобством было то, что она совершенно не умела распорядиться деньгами, в этом вопросе была беспомощнее ребенка. Уроки экономии, в свое время преподанные матерью, давно выветрились из памяти, от хозяйственных забот ее освободили муж и Лидия Михайловна. Денег не хватало, и это было ужасно неприятно. Вероятно, поэтому в последнее время косметички Людочки все чаще не оказывалось дома, а пьяненькая Зоя в десятый раз лезла с поцелуями и божилась, что через неделю платье точно будет готово к примерке.

Однажды ей даже пришла в голову мысль: самой подать на развод и вторично выйти замуж, сделав еще более блестящую партию. Пусть ее избранником станет артист, писатель, еще лучше состоятельный иностранец. Но вспомнила, что она является не выездной как супруга военного чина – даже здесь муж сумел насолить ей. И потом новое замужество – это новые хлопоты. А новые хлопоты – новые морщины.

Волей-неволей пришлось Елене Андреевне подыскивать работу.

Окончить бухгалтерские курсы, устроиться куда-нибудь в учреждение, где в тесном кабинетике (да привыкшая к свежему воздуху Елена Андреевна сразу в обморок упадет!) шуршать пыльными бумажками, слушать, как хвастаются друг перед дружкой убогими двухсотрублевыми кофточками и духами-суррогатами, сплетничают, и пьют суррогатный чай десяток ученых московских дам – одна умнее, начитаннее и безобразнее другой – это было не для Елены Андреевны. Они будут злобно завидовать ее нарядам, туфлям, ее косметике, ее ослепительной коже, а за глаза станут называть «тупицей» и «генеральшей»… Ну, нет.

Выручила балерина. Она предложила устроиться во вневедомственной охране, в ее театре. Елена Андреевна расплакалась: Бог мой, до чего она дошла – работать сторожем, в фуфайке, с берданкой за плечами! Но потом поняла, что лучше места ей в жизни было не сыскать. Через две ночи на третью она подъезжала к театру, проходила в теплую комнатку под служебной лестницей, вынимала из потайного шкафа раскладушку, из сумки – атласную подушечку и, сделав массаж и наложив на лицо крем, засыпала на всю ночь младенческим сном. И во сне держала уголки рта приподнятыми.

С балериной они дружили с незапамятных времен – если можно считать дружбой совместные чаепития в столице и ежегодные умопомрачительные поездки на море, в военный санаторий по путевкам мужа – сам он предпочитал отдыхать у отца на Мещере.

Это была единственная близкая женщина из знакомых Елены Андреевны, и Елена Андреевна была единственной близкой знакомой балерины. Они как бы делали друг для друга исключение.

Они созванивались, Елена Андреевна подъезжала, звонила бронзовым колокольчиком. Дверь открывала высокая угрюмая домработница. Она проводила гостью через множество комнат с паркетными полами, с высокими сводчатыми потолками.

В кабинете хозяйки по углам стояли высокие, в рост человека антикварные вазы с искусственными, мертвыми пыльными цветами, на полках – дореволюционные костяные, в трещинках, пожелтевшие бюстики. Громоздился, на ножках в виде львиных лап, письменный стол, заваленный бумагами, раскрытыми томами книг. Все это, как водится, было покрыто слоем пыли. В такой обстановке было бы очень эффектно снимать мемуарный фильм о старейшей балерине отечественной сцены.

Они касались уголками накрашенных губ. Балерина выставляла на стол витую серебряную корзиночку с печеньем, шоколадными конфетами, коньяк, две серебряные чарочки. Домработница приходила, всегда чем-то рассерженная, со стуком опускала на стол крошечный серебряный подносик с дымящимся кофейником, чашку размером с ноготок. Перед Еленой Андреевной ставился высокий стакан с прохладной водой и вазочка с медом.

Балерина была старая, страшненькая: раздвигая плоские губы и показывая крупные плотные зубы, становилась похожей на улыбающуюся лошадь. Волосы она по привычке туго зачесывала кверху. Крупные желтые ушные раковины отягощались массивными серьгами, почти касающимися плеч. Шея у нее была худая, обвитая жилами, как веревками, ключицы широкие, сильные. И руки у нее тоже были сильные, жилистые, как у мужчины.

Но у нее еще со сцены сохранилась жеманная привычка скромной девочкой взглядывать на собеседника из-за опущенных тяжелых, будто наклеенных ресниц, пожиматься, точно ее щекотали. В середине разговора она сдвигала вперед большие плечи и вытягивала, как нежившаяся кошка, стройные сильные ноги.

Балерина по полчаса тянула коньяк из микроскопической чарки и говорила что-то о предстоящем сезоне в Гаграх (они намечали его зимой), о работе с тупыми толстоногими ученицами, о безмозглых мужчинках… Слушая ее, очень хотелось заплакать или заснуть.

– Всё молодеешь. Это у тебя который раз пластика? – вдруг просыпалась балерина.

Елена Андреевна делал вид, что не замечает бестактности. Вредная подруга гнула своё:

– С первого взгляда вижу, дамочек с подправленными хирургическим ножом носами и шеями. Маски, а не лица. Сидят, бедняжки, губы боятся разлепить.

На этот счет у Елены Андреевны было свое мнение. Красота и не должна суетиться: гримасничать, морщиться, подмигивать.

В последнее время темы разговоров приобретали направленность, которая и нравилась, и смущала Елену Андреевну.

«Он будет обязан тебе по гроб жизни, – убеждала балерина. – На всю жизнь станет твоим рабом. Читала про Клеопатру: смерть за одну ночь с царицей. Ты для него такая же царица.

Но чем ты его привяжешь? Квартира, и только квартира. Пять, ну десять лет еще твои. Кожа, грудь, шея – это предатели, враги номер один для женщины. Рано или поздно он уйдет к молодой, целлулоидной кукле… Квар-ти-ра. Он будет отрабатывать ее в поте лица.

Он – это Вовчик.

Елена Андреевна смутно помнила, в какой момент появилось такое судьбоносное явление, в ее жизни, как Вовчик. Осенним промозглым вечером сидели с балериной в уютном подвальчике, пили легкое, как лимонад, цвета расплавленного аметиста вино. Легкое-то легкое, но если за первой бутылкой просится вторая, потом третья…

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.