Брат и благодетель

- Простите, пожалуйста, - сказала она и, порывшись немного в сумочке, чтобы справиться с собой, вышла из учительской.

Снова стало хорошо и тихо. Наташа взяла табель и стала искать ошибку.

- Два часа - понедельник, два - вторник, час - пятница...

32

Увозили ее зимой девятнадцатого, и, если бы зимой и вернулась, все превратилось бы в одну черную дыру забвения - стужа и метель, метель и стужа. Но весна резко сдвинула в памяти город, будто Нина и не уезжала. Ничего не изменилось, город носил свое новое название, как она американское гражданство, равнодушно. Он был слишком раскошен, чтобы обращать внимание на такие мелочи, как революция. Он находил спасение в гордыне. Вот чему надо было у него учиться - презрению к частностям. Вот такие лапища у львов, вот такие копыта у коней, а размах улиц - как шаги Бога!

Нина брела себе и брела, она не знала, когда придет к Гудовичам, и не хотела слишком торопиться, в конце концов просьба зайти к Вере Гавриловне это последнее, что их связывало с Мишей, и она не торопила это последнее, хранила. Завтра она проснется, и никакой памяти не останется об их жизни, совсем никакой, будто ее и не было.

Она шла по Петербургу походкой своего брата, Владимира Сошникова, франтовато, стараясь опередить прохожих, чтобы ничья спина не маячила впереди, она давно уже становилась похожа на брата и не догадывалась об этом. Если бы догадалась, ей было бы на все наплевать, презрение к опасностям - черта семейная, но что-то мешало ей до конца оторваться от страха за себя, Андрюшу, Юрия Николаевича и почему-то за Гудовича, а почему, она уже совсем не понимала, это произошло как-то само собой, не уходил из сердца и не уходил.

Дом на Фонтанке, в верхнем этаже которого находилась квартира Веры Гавриловны, был известным доходным домом в Петербурге. Раньше их было много, таких домов, она легко проходила мимо, а сейчас оказалась, что каждый один. И по одному все эти годы она их теряла. Это было удивительно почувствовать, что теряла то, о чем и не знала толком, относилась с равнодушием, рассчитывая вернуться, но это правда, она и не знала, что могла потерять этот город по крупицам, а это страшнее, чем весь сразу.

Огромный красный, сознающий свое значение дом, с таким знанием выстроенный, с такой веселостью, может быть, из чувства превосходства перед домами, рожденными в муках творчества, он появился легко и приготовился к счастливой жизни, а когда она наступит, ему было все равно, он может ждать долго.

О собаке Миша мог и не знать, Леня совсем недавно завел собаку, но почему-то Нине стало не по себе, когда услышала за дверью мощный собачий лай и представила, что собака сейчас обнимет ее своими лапами и она едва ли удержится на ногах.

- Сумасшедший дом! - сказала Вера Гавриловна. - Когда вы приехали? Где Миша? Почему я ничего не знаю?

- Миша в Америке, - рассеяно сказала Нина, сбитая с толку беспокойными движениями вокруг нее огромного щенка ньюфаундленда. - Я одна.

- Но почему вы здесь и как? Да заходите же, заходите, родная моя! Леня, убери собаку, к нам Нина приехала, Мишина Нина из Америки, ты представляешь?

- Вы и есть Нина? - спросил Леня - Вас только одна Верочка и видела, а мы все мечтаем.

- Вот, увидели, - сказала Нина.

- Почему вы не раздеваетесь? - спросила Вера Гавриловна. - Что вообще происходит? Леня, я прошу тебя, убери эту псину! Я оставила вас в девятнадцатом, с тех пор прошло столько лет, вы совсем не изменились, такая же бука, как прежде. Что, мой сын плохо встретил вас там, в Америке?

- Не обращайте внимания, - сказала Нина, следя за тем, как Леня с трудом уволакивает огромного щенка из комнаты. - Трудно возвращаться, все новое, я хожу, хожу... Миша очень хорошо меня встретил.

- Как он там? Только честно, я вижу по вашим глазам, что-то произошло. Выкладывайте сразу, не щадите меня, я не люблю, когда меня щадят.

- Нет, нет, - успокоила Нина. - Он совершенно здоров и шлет вам вот эти вещи. Они для вас и Наташи, он сказал, вы сами разберетесь.

- Нет, правда, все хорошо? Правда? И он вас отпустил? Зачем вы здесь? Почему вы приехали одна? И вообще, как вы приехали? Как вы живете там, как добрались в девятнадцатом, что вы делали все эти годы, дорогая моя девочка? Ой, я сейчас умру, - сказала она и взялась за сердце.

- Видишь? Тебе все нужно сразу, - возмутился Леня и побежал за каплями.

- Дурачок! - сказала Вера Гавриловна. - Никак не может поверить, что у меня болит по-настоящему сердце только от любви к нему. Ниночка, не мучайте меня, снимите пальто, вы чего-то недоговариваете.

- Ради Бога, разденьтесь, - сказал Леня, вернувшись. - Пожалуйста.

Нина сняла пальто и села, положив его себе на колени.

- У вас замечательный сын, - сказала она. - Он читает лекции в Пенсильванском университете по русской истории.

- Вот видите! - закричала Вера Гавриловна. - Я всегда знала, Миша прирожденный педагог! Ну и как, любят ли его студенты? Он на хорошем счету?

- Он преуспевает, - сказала Нина. - Так принято говорить у них в Америке.

- Почему "у них"? Вы никак не можете привыкнуть? Вам трудно?

- Я уехала, - сказала Нина.

- Уехали? А Миша?

- Миша остался.

- Ничего не понимаю. Леня, ты что-нибудь понимаешь? Вы уехали на время, он отпустил вас?

- Я уехала навсегда, вместе с сыном. У меня теперь другой муж.

- Ах вот как! - сказала Вера Гавриловна, и вдруг замолчала, совершая в наступившей тишине какое-то невероятное усилие над собой, если можно назвать усилием попытку сбросить с себя оболочку духа, с которым ты жила все эти годы, к которому привыкла, а теперь он стесняет тебя и ты стягиваешь его, как струпья кожи с обоженного тела. И Нина увидела, как медленно возникает перед ней та самая дама, что стояла в дверях ее дома в ту морозную ночь, не желая входить сразу, пропуская впереди себя стужу, в приталенном пальто, с муфтой в руках, с подозрением приглядываясь к ней.

- Вы уехали? Ну, конечно же, ничего другого я от вас не ожидала, наконец сказала она.

- Верочка, пожалуйста... - пролепетал Леня.

- Не волнуйся, Ленечка. Это уже неважно. Со мной ничего не случится. Что в этой коробке? - спросила она. - Я могу посмотреть?

- Это вам, - сказала Нина. - От Миши.

Вера Гавриловна открыла коробку и долго всматривалась, ничего не извлекая, перебирая содержимое кончиками пальцев, так долго, что Нина решила, что она забыла о ее существовании и, чтобы избежать продолжения этого разговора, лучше всего уйти.

- Вы знаете, что здесь? - спросила Вера Гавриловна.

- Да.

- Мне кажется, - сказала Вера Гавриловна, закрывая коробочку, - вы способны донести, что у нас хранятся эти вещи, вы на все способны.

- Не смейте меня оскорблять, - сказала Нина. - Я люблю вашего сына.

- Вы на все способны. Я вас раскусила еще тогда, зимой, в девятнадцатом. Немедленно заберите эти драгоценности.

- Но они ваши, честное слово, я никому не скажу, мне некуда их девать, я не уверена, что я или мой муж еще когда-нибудь окажемся в Америке, в конце концов, вы можете отдать их Наташе, Миша сказал: "Моей семье".

- Не смейте произносить имя моей дочери! - сказала Вера Гавриловна. Она умеет ждать. А вы, вы не сумели оценить даже Мишу, Господи, почему он не познакомил нас тогда, до революции, вот несчастье, я бы сумела его отговорить! Забирайте шкатулку, вы, провокаторша, и вон из этого дома, вон!

- Уходите, пожалуйста, - Леня выхватил у нее из рук пальто и стал судорожно надевать, подталкивая к двери. - Вам не надо было приходить, Миша ошибся, это очень-очень жестоко, вероятно, он думал, вы передадите с кем-нибудь другим.

- Но он просил именно меня! - крикнула Нина.

- Значит, ему было в этот момент очень плохо, - сказал Леня. - Как вы этого не понимаете? И не возвращайтесь к нам больше, пожалуйста.

Нина осталась на площадке с коробочкой в руках, она подождала еще немного, прислушиваясь, не выпустят ли запертую по ее вине в соседней комнате собаку, потом поднялась на пролет выше и села на подоконник. Окно было открыто, и, наклонившись, она могла видеть изнанку дома, когда с высоты становилось ясно, что это не просто хороший доходный дом, а крепость - со своими бойницами, серыми уступами стен, бойцами, заточенными в этих стенах добровольно, до конца жизни. Она сидела на подоконнике и думала: а что, если закончить здесь все сразу и с концами, вниз головой, на дно двора, и пусть закричат дети, и откроются окна, и Вера Гавриловна откроет окно и поймет, наконец, что не только она одна умеет страдать, - но тут же, вспомнив о Вере Гавриловне, пожалела себя и швырнула шкатулку в окно.