Каменная могила

У нас во дворе жила булька Кора. Она ловила котов и разрывала их на части. Теперь Машка делала то же самое. На своей земле она, казалось, могла загрызть даже Кору.

Мы прыгали вокруг и не знали, что предпринять. В какой-то момент мне всё же удалось отбросить Машку ногой и вырвать у неё то, что осталось от нашего бедного бокса. Но уже в полёте зверюга полоснула лапой по моей ноге сверху вниз. Я подумал, что её когти застряли глубоко в икре, остались там и вот-вот доберутся до сердца. Такой боли я никогда не знал. Даже в темноте я видел, как брызжет кровь. Так вот как рвут живую плоть!

Мы загнали Машку в комнату к бабке, а сами уползли на кухню зализывать раны. Как ни странно, пёс пострадал меньше, чем я. Его короткая рыжая шерсть покрылась множеством неглубоких царапин, левое ухо было слегка надорвано, а под сопливым гуттаперчевым носом уже затвердела тёмно-красная капелька. Мы густо утыкали его зелёнкой, и он стал похож на чёрт знает что.

Полосы на моей ноге вспухли и кровили. Но когтей в ноге я не обнаружил.

– Машка не виновата! – твёрдо сказал я. – Это – её дом. Она ещё согласна делить его с нами. Но больше ни с кем. Понятно?

– Так что же делать? – хором воскликнули вы с Надькой.

– Придётся вернуть его хозяйке. Хорошо, что сегодня воскресенье. Второй такой ночи мы не переживём. В лучшем случае она выцарапает ему глаза. Это – элементарно!

Но утром на рынке той тётки не оказалось. С продажей тоже ничего не вышло. Всех удивляли зелёные пятна.

– Это – такая болезнь? – спрашивали нас.

– Это – такая порода! – огрызались мы.

Становилось всё холодней. Через два часа мы посмотрели в глаза друг другу, потом на маленького пятнистого боксика и обречённо засмеялись.

– Это – судьба! – сказала ты.

– В зелёнке, – уточнил я.

И мы поплелись домой.

Глава 6

Мордатый, не очень молодой парень с гладкозализанными наверх волосами и большой шишкой над бровью вырвал у меня диктофон и через матюгальник рявкнул в него:

– Да здравствует 7 ноября! Я за революцию и «красный террор»!

– А что это такое? – ошарашенный спросил я.

– Это? Это… когда мы вот этих, – он ткнул матюгальником в тянущуюся вдоль обочины проспекта цепочку «дээсовцев», – это когда мы их будем сперва мочить от плеча, а потом – от бедра – тататата! и головой об голову, и вверх ногами, как хряков, чтоб кровь стекла! И всё – под водочку, под закусочку, под Интернационал! Как завещал великий Ленин! Чувствуешь?

– Мне этого не понять. Я не пью водки!

– Не пьёшь – научим, не захочешь – расстреляем. Не всё сразу! А этих пидеров сразу – к стенке! Без долгих разговоров!

– А если и тебя к стенке? – хмыкнул я.

– А меня за что? Я же – свой!

– Ну так, за компанию, по случаю «красного террора»! Без долгих разговоров.

– Врёшь, сука! Меня не тронут! Держи свою цацку!

Парень сунул мне в руку диктофон и побежал догонять свою колонну. Уже вклинившись в неё, он оглянулся и торжествующе крикнул:

– Я – Иголкин, командир комсомольского оперотряда имени братьев Кашириных! Запомни, гад, пригодится!

Краснознамённая колонна была невелика. И двигалась как-то чересчур поспешно, какими-то частыми перебежками, и почти беззвучно. Как будто торопилась проскочить этот ставший вдруг враждебным проспект Ленина с его выморочными пустыми магазинами и навсегда вытоптанными, с окаменевшими следами тысяч ног, газонами. Только изредка над головами последних бойцов революции проносились мобилизующие команды:

– Товарищи! Подтянитесь!

– Не отставать!

– Посторонних в колонну не пускать!

Но до самой площади Революции, кроме продрогших внебрачных детей Валерии Новодворской, никаких посторонних не наблюдалось. Полутора-миллионный город всё ещё беспробудно дрыхнул в остуженных за ночь квартирах, хорошо понимая, что просыпаться и в этот праздничный день абсолютно незачем. На остатках вчерашнего алкоголя можно было доспать и до полудня. Но что делать после?..

Народ был растерян и подавлен. Впервые власти совсем забыли о его существовании. Его не кормили, не поили, не развлекали, даже не били и не тащили на работу. И в далёком соцгороде, вокруг огромного остывающего пепелища ЧМЗ, построенного ещё трудармиями Берии, и в барачных посёлках медленно умирающего гиганта социндустрии стотысячного ЧТЗ, чьи тракторы так похожи на танки, а танки не спутаешь ни с чем, и там, где после Афгана стремительно пустел легендарный станкостроительный имени Орджоникидзе, в котором три цеха из восьмидесяти десятилетиями гнали станки для развивающихся стран, а остальные ковали «щит страны», во всех «номерах», плотно окруживших город, как загон на волчьей охоте, в праздничный день седьмого ноября 1991 года в одиннадцать дня народ страдал от тяжёлого, злого, как запой, пересыпа.

Я подошёл к «дээсовцам». Здесь преобладали светло-голубые тона. Но лозунги тоже по-большевистски отливали кровью. «Коммунистов – на виселицу!» «СССР – на свалку истории!» и, конечно, «Свободу Валерии Новодворской!»

– Разве Новодворская арестована? – спросил я двух нестарых дам, гордо держащих тяжёлый плакат, как хоругвь.

– Мы имеем в виду свободу духа, молодой человек! – ответила дама, очень похожая на известную дикторшу местного телевидения. – В этом смысле Новодворская несвободна всегда!

– И при Ельцине тоже?

– Не будьте наивны, молодой человек! Ельцин и Горбачёв – близнецы-братья! Демократический союз борется не с персоналиями, а с идеями. С властью в любом её обличье.

– Так Новодворская – просто анархист? – придвинулся я к дамам и включил диктофон. – Это уже интересно!

– Не ваше дело! – взметнулась вторая дама, не похожая на дикторшу местного телевидения. – Соня, смотри, он нас хочет записать на плёнку. Но вы всё равно ничего не опубликуете, без нашего разрешения!

– Почему? – удивился я. – Вы же – демократы. Откуда у вас цензура?

– По-шёл на хер! – по слогам отчеканила одна из дам и замахнулась плакатом.

– Не понял! – вздрогнул я.

– Я говорю: пошла на хер, «жёлтая пресса»!

«На хер, так на хер, и как можно дальше!» – подумал я, едва увернувшись от падающего мне на голову голубого плаката.

В этот день в городе произошло два исторических события. В парке белой краской была залита лысина бюстика Ленина, установленного над входом в его челябинский мавзолей, а у начальника областного управления милиции товарища Полякова какая-то штатская сволочь стащила генеральскую папаху. Причём, прямо с головы, у евонного подъезда, на виду у шофёра-тело-хранителя. Папаха не найдена до сих пор. Это был уже полный демократический беспредел.

Глава 7

Иголкин… Иголкин! До чего же знакомое имя. А, главное, морда. И как эти старые комсомольцы – буквально все на одно лицо! Но этого Иголкина я определённо где-то…

Вот так смотрит собака на луну и думает: до чего же эта круглая бледная немочь на луну похожа! И где же я её раньше видела? Да вчера же вечером на этом же месте! Только вчера – после ужина, а сегодня – до. Значит, день стал ещё короче, а ночи длиннее! Почему не наоборот? Как странно… Хоть волком вой!

Да!!! Щенка мы назвали Бонд. Вот так, не долго думая, за его волю к жизни. Имечко, конечно, не божественное. Скорее, бандитское. Между собой мы его и звали просто и ясно: Бондит. Не помню, кто его первым позже обозвал Черномырдиным, в честь нового премьер-министра. Ничего похожего… Но псина ж некрещёная, в ЗАГСе или синагоге не регистрированная, как хочешь так и зови!

Это моему отцу в метрике писарь синагоги каллиграфически вывел на века: «в семье мещанина такого-то и мещанки такой-то родился мальчик и дано ему имя Ной» И дата – 17 ноября 1917 года (по старому стилю, разумеется).

Тут уж каждая буковка, как гвоздь в ковчеге. Выдернешь – утопнет ковчег, пропадёт ребёнок.

Бабка моя, Нахама Ноевна, точно с Богом советовалась, когда сына именовала! Была она умнейшей девкой и очень могла окончить гимназию с золотой медалью. Как Владимир Ульянов, между прочим. Поэтому перед самым выпуском вызвал её к себе гимназический батюшка и сказал без лукавства: