Страница 14 из 16
Бонд рвал поводок. Мне это надоело, и я отстегнул карабин. Что я наделал! Эта рыжая бестия, одурев от свободы, сперва кинулась мне под ноги, а затем замелькала между мусорными баками и детской площадкой. Наконец, выбрав свой куст, присел и, смешно выпятив нижнюю челюсть, замер в крайней сосредоточенности. Но как только я протянул руку к ошейнику, Бонд, высоко подпрыгнув и, кажется, не докакав, бросился к ближайшему подъезду. Стукнувшись лбом об его дверь, он, как бильярдный шар, отскочил метров на десять, встал в стойку и, чудно склонив вбок лобастую голову, нагло посмотрел в мою сторону.
«Кажется, он сильно подрос, пора его учить!» – успел подумать я, но было уже поздно. Бонд забежав за мусорный бак, схватил зубами огромный кусок чьей-то гнилой кожи, а после этого стал абсолютно неуловим.
Он рвал и жевал эту гадость с остервенением голодного людоеда, но кожа оказалась совершенно несъедобной. И это привело меня в тихий ужас: теперь его точно не поймать никогда! Мне просто не дожить до конца этого завтрака. Но должен же мой диванный монстр когда-нибудь продрогнуть? На дворе минус четыре, а шерсть боксёра как хвоя – одна видимость!
– Бондик, Бондик! – жалобно звал я. – Ко мне!
Один раз мне даже удалось ухватить этот мерзкий огрызок. Бонд замер, выпучив глаза так, что белки закрыли зрачки, и утробно зарычал.
– Зверюга! – заорал я. – Подыхай на морозе! Грызи свою падаль! Я пошёл!
Я уже порядком подмёрз. Шерсть на мне была ещё короче. А Бондик, кругами носясь по двору, разгорячился, как скаковая лошадь. И вдруг за каменной оградой домов раздался такой оглушительный хлопок, как будто реактивный самолёт вышел на сверхзвуковую в пяти метрах от земли. Небо на миг грозно посветлело, затмив последние утренние звёзды.
Я почему-то схватился за голову, а Бонд выронил из пасти ошмёток, подбежал ко мне и прижался к ноге. На проспекте явно что-то полыхало, отражённое сотнями окон пламя поднялось над крышами.
Я защёлкнул карабин, и мы с Бондом через «арку генерального штаба» выскочили прямо на троллейбусную остановку, напротив кинотеатра «Спартак». Бонд прижимал уши и тяжело дышал. Я, кажется, не дышал вообще.
На остановке лежал сбитый под корень толстенный фонарный столб. В торчащий из земли железобетонный пень упёрлась передняя часть чего-то очень похожего на «волгу». Другая половина валялась далеко впереди. Жидкое пламя быстро превращало всё в кипящую однородную массу. Живое в ней выжить не могло.
– Две машины… две машины! – причитала в истерике молодая женщина. – Одна за другой – прямо на меня! Как сумасшедшие! Вторая догнала… нарочно! Ой, как страшно!
Бонд рванул в сторону от огня. К остановке почти вплотную к горящей «волге» подползал очередной троллейбус. На лобовых стёклах похрустывала золотая фольга.
Глава 13
Я вспомнил! Я всё вспомнил! У меня память короче самого короткого поводка. Не дальше моего рождения. Но это было ещё ближе.
Короче! Как говорил один мой хороший знакомый: ещё короче!
1990 год, август, Винный бунт.
Очередь, стоящая с раннего утра у винного отдела универсама «Северо-Западный», состояла сплошь из добрых знакомых. Никаких посторонних. Даже два милиционера, прижатые к самым дверям, были слегка пьяны. Чтобы веселей нести службу и не раздражать людей. В отличие от молочной, эта очередь знала точно: товар будет. Ровно в два часа пополудни менты толкнут тяжёлую железную дверь и впустят вовнутрь первую пятёрку. И там, в полутёмном из экономии нутре, образуется ещё одна, самая распоследняя очередь, и самый первый в ней скоро мелькнёт в дверном проёме и, вскинув над головами прозрачные бутылки, победно закричит:
– Будем жить, ребяты!
И бросится сквозь толпу к Комсомольскому проспекту, к троллейбусной остановке, к новой жизни.
Но до двух часов ещё нужно дожить. Выстоять! Назло «полусухому закону» и беспощадному августовскому солнцу! И выйти из очереди нельзя ни на секунду: шаг в сторону – и ты уже не человек!
– Я ж, мля, токо счас тута стоял!
– Кто, мля?
– Да я же! Впусти!
– За кем стоял-то?
– Вон за той шляпой.
– Мы все за шляпой.
– Не свисти! Тебя тута тогда вобче не было! А я только поссать отошёл.
– Ну и ссы дальше!
Пожилая тридцатилетняя синявка безнадёжно тыкалась мордкой в очередь.
– Мужчины! Ну, мужчины! Дайте же женщине встать! Вот он для меня с утра занимал.
– Да встань ты хоть раком!
– Чё он тебе занимал, уральская ты самоцветка, моромойка сраная? Гандон?
– Я – инвалид войны! Мне без очереди – по закону!
– Это за молоком – по закону! А мы тут – все инвалиды. Мне вон транвай пятку переехал. А ты, сука, ишо с руками и ногами!
– Да у меня в голове дырка. На, посмотри!
– Кака война, где война? С Израйлем? Расплодили энтих инвалидов, как… То с отечественной пёрли, теперя с Афгана. Ишо с Первой мировой не было!
– Гони всех на хер! Я тоже с войны. До Берлина, мля, еле дополз. Яйца оторвало, в кишках осколки. А мне в етой комиссии говорят: «Ты, конечно, калека, мля, но ни под какую инвалидскую группу не подходишь. Иди ещё повоюй!»
– Выпьем за родину, выпьем за Сталина! Выпьем и снова… Даёшь гражданскую войну!
– Заткнись, падло! Счас менты продажу прикроют за агитацию! Мы – беспартийные!
Три бычковатых парня в «слаксах» протолкались почти к самым ментам и встроили в очередь какого-то мужичка в дермантиновом пальто.
– Куды! – озверели рядом стоящие. – Он – без очереди!
Один из парней выхватил переднего, особо орущего мужика и без всякой злобы спокойно заметил:
– Он – вместо него! А ты, дядя, иди домой. Спасибо за место.
И сунул ему в руку погнутый железный рубль со следами портрета Ленина.
Мужик бросил рубль в пыль и дико заверещал:
– Милиция! Спасайте! С ранья стою. Со вчера – ни капли во рту. Погибаю! Поставь, паскуда, где взял!
Сержант лениво повернул голову в его сторону и многозначительно поправил дубинку на поясе. Тот же парень улыбнулся менту и весело помахал рукой:
– Всё хоккей, начальник! Ты же меня знаешь. Потом сочтёмся. А с хулиганами у нас в стране разговор короткий!
И он коленом саданул мужику промеж ног. Тот упал рядом с железным рублём и беззвучно, как умирающий, стал собирать вокруг себя пыль.
– Ну вот! Теперь ты тоже инвалид войны и можешь купить водку вне очереди. Всё честно! А рубль я забираю. Не заслужил. Сука!
Без пяти два вся стопятидесятиметровая очередина судорожно напряглась и подтянулась. Люди наступали друг другу на пятки, упирались лбами в затылки, стало не до разговоров, не до солнца, ни до чего. Все ждали чуда. Обыкновенного русского чуда. Додумайся до того Христос, и не двенадцать вечно ноющих и сомневающихся бедняков брело бы за ним, а тыщи и тыщи счастливцев с горящими от веры глазами. И каждый бы исступлённо повторял:
– Господи! Да не минует меня чаша сия!
И всё было бы, как у людей! А то разве евреи – люди? И разве Христос – не еврей?
В два пополудни двери не открылись. Сержант что-то шептал в рацию, а та отвечала ему глухим властным дребезжанием. Люди начали задыхаться от страха, их жизнь кончалась. Чудо, как вчерашняя лужа, быстро испарялась под солнцем.
Наконец из дверей универсама вышел кто-то в белом халате, встал рядом с ментами, и, не глядя на очередь, отчеканил:
– Граждане! Водку не завезли. Прошу всех разойтись!
На какую-то долю секунды очередь растерялась. Не все и услышали эти страшные слова. А кто услышал, не поверил. Такого просто не могло быть. Ну, там кого-то в застенках, втихаря, по ночам на Золотой, врагов то исть, но чтобы вот так среди бела дня тыщу простых советских людей живьём под нож, как скот! И не когда-то сто лет назад, а сегодня, в это… как его етить!.. судьбоносное и сердцевинное время! Да что ж это деется! Изгрызли тело, а счас и до души добрались!
Мент повернулся к сержанту и дёрнул его за рукав:
– Он чё, рехнулся? Водки полные подвалы! Вчера сам видел: до ночи разгружали.