Век гигантов

— Будем грузить мясо… — спокойно сказал Николка и первым показал пример.

Энергии у него было — хоть отбавляй… Ворочая тяжелые туши, он негодовал и смеялся в то же время:

— Черт побери, тут дракой, пожалуй, добьешься малого, если не обратного, придется повести антирелигиозную пропаганду. Ведь эти «предки» ни больше ни меньше как корни религии, и они, видимо, глубоко внедрились в сознание дикарей. Ну, не ожидал! Признаться, не ожидал! Рассчитывал иметь дело с настоящими безбожниками, а тут, извольте радоваться, даже поп нашелся… Проклятый старикашка! Будто смирился, а на самом деле какую пакость преподнес. Меня надеялся врасплох застать. Да, собственно, и застал. Не будь я столь решителен в своих действиях, была бы контрреволюция… Молодец ты, Николка, все-таки… А старуха-то как развизжалась!.. Будто крыса с отрезанным хвостом… А колдун-то каким туманом завертелся от моего пинка. Хо-хо!.. Здорово, однако, угостил я их. Долго будут помнить… Но… с этих стариков нельзя глаз спускать, и надо им дать какое-нибудь самостоятельное, интересное дело, иначе у них слишком много досуга, а досуг в их положении, в раскоронованном положении — одно зло…

Николка хорошо знал увлекающийся, порывистый характер людей плиоцена и знал их способность легко переходить от одного настроения к другому. Нужно только уметь к ним подойти. Старикам требовалось дать занятие на время дороги, чтобы их мысли не долбили в одну точку, и Николка нашел путь к их сердцам.

Когда длинный обоз, окруженный выплясывающими невесть что ребятишками, тронулся в путь, Николка передал управление своей лошадью забияке Лупу, а сам будто невзначай пристал к мрачно шагавшему впереди всех Айюсу.

Айюс стрельнул огневым взором, но у маленького Къколи глядело с лица такое милое, незлобивое выражение, он так обаятельно улыбался, что стариковское сердце, умевшее ценить улыбку — редкое явление в суровой обстановке плиоцена, — растаяло.

— Къколя хочет говорить Айюсу, — поулыбавшись, сколько надо было, сказал Николка.

Старик неопределенно пожевал мохнатыми губами и ничего не ответил: нельзя же так быстро забывать болезненный и оскорбительный удар в висок!

— Къколя хочет говорить Айюсу важное, — мягко, но настойчиво повторил маленький вожак.

— Пусть Къколя говорит… — разрешил, наконец, старец, теряясь перед необыкновенным поведением врага.

— Охотники должны охранять орду, — начал Николка и, чтобы звучать в унисон с временем и нравами, пояснил: — так говорит «старое слово» арийя…

— …Так говорит «старое слово» арийя… — как эхо, повторил старец.

— Охотники не свое дело делают, — продолжал Николка несколько бодрее, — они управляют лошадьми и санями. Охотники должны охранять орду. Старики — хорошо — лучше охотников — знают местность. Старики долго жили и много видели. Они лучше будут управлять лошадьми и санями…

Здесь Николка остановился, выжидая мнения заблестевшего глазами старца.

— Къколя прав, — глухо произнес старик, не сумевший быстро разобраться в хаосе противоречивых чувств, наполнивших его душу. Управлять лошадью, конечно, благородное, почетное и завидное занятие, но, если он даст на это свое согласие, не выйдет ли так, будто старый Айюс исполняет приказание маленького чужеземца? Старик угрюмо помолчал — Къколя тоже молчал — потом старик молвил:

— «Старое слово» арийя ничего не говорит о лошадях. «Старое слово» говорит: охотники охраняют орду в пути…

Николка понял возражение Айюса, но повернул его по-своему. Старик намекал на то, что законы предков ничего не говорят о лошадях: этим самым они как бы идут против их приручения. Зато, мол, законы твердо указывают на обязанности охотников. Николка сделал вид, что он видит замешательство старца в другом.

— Предки арийя, — сказал он, — не знали прирученных лошадей, поэтому их «слова» ничего не говорят о лошадях. Но Къколя думает, что лошадьми должны управлять старики. Для этого Айюс, проживший 150 зим, Айюс — сам старый, как предок, — должен сказать свое новое «старое слово» о лошадях… — Иными словами, старику предлагалось сделаться законодателем.

Айюс подпрыгнул на четверть метра вверх и задышал порывисто. Николка даже струхнул немного: «черт его… еще вообразит себя умершим предком и потребует воздавать себе соответствующие почести…» Но нет, у старика был силен здравый смысл. Голосом, выдававшим волнение — волнение, бесспорно, приятного порядка — он произнес:

— Пусть Къколя скажет о новом «старом слове» охотникам. Айюс скажет старикам и людям попорченным…

Отходя от новоиспеченного законодателя, Николка хохотал беззвучно, но во всю глотку.

Охотники ничего не могли возразить против нового порядка. Признаться, им здорово надоело сидеть неподвижно на возу и изредка подергивать веревками-вожжами; молодая горячая кровь бурлила в жилах и требовала сильных движений. Тем менее могли что- либо возразить старики и старухи, у которых подагрические от многолетней жизни в сырых пещерах ноги нуждались после каждых пяти километров пути в продолжительном отдыхе. Дипломатическое выступление Николки, таким образом, увенчалось полным успехом.

Смена обозного персонала была произведена быстро. Дергать за правую вожжу, когда хочешь, чтобы лошадь шла направо, за левую — налево, натянуть вожжи, если хочешь остановиться и пр., — все это не носило характера трудной науки. Местность была ровная — спаленный до основания лес, прикрытый десятисантиметровым настом снега. Лошади после короткого периода возмутительного неповиновения бежали спокойно.

Айюс, севший в сани Николки — на передние сани, тотчас показал себя мастером в новых обязанностях. Вместо того, чтобы вести обоз по старой обходной дороге, куда направили его охотники, он повел его прямиком на восток по ровному пожарищу, на пещеру, которая была ему хорошо известна. Таким образом он сразу выгадал километров двадцать. И еще одно преимущество влекла за собой смена обозного персонала — увеличение скорости следования: охотники и молодежь предпочитали беглую рысь медлительному шагу, и теперь тяжелонагруженные лошади принуждены были догонять их, то и дело уходивших далеко вперед.

На половине расстояния, когда уже близок был овраг и за оврагом — лес, уцелевший от пожара, остроглазый Мъмэм завидел впереди черную точку на снежной равнине. Точка приближалась к ним. Ург сказал, что это — волк; Ркша признал в точке собаку, Трна — медведя, Гъса — пантеру, Ничь — горбатую козулю. Мъмэм, высказавшийся последним, заявил:

— Это — обезьяна несет на спине детеныша.

Николка сознался, что он ничего не видит, но почти уверен, что это — вестник из пещерной коммуны: какой бы другой зверь стал бежать навстречу шумному и многолюдному каравану?

Мъмэм был ближе всех к истине и все-таки ошибся. Николка оказался правым. Не обезьяна и не детеныш приближались к ним, а выздоровевший Керзон с малышом Эрти на спине.

— Скальпелище влопался, — екнуло сердце у Николки.

Не добежав десятка шагов до передних коммунаров, Керзон свалился в снег в полном изнеможении. Эрти попытался встать и тоже упал. Обоих немедленно отнесли в пустые сани к молодым женщинам. У малыша тельце посинело, конечности окоченели. Первые его слова, когда он пришел в себя, были:

— Пещера… враги…

Этих слов было достаточно для того, чтобы обоз сорвался с места, как взбесившийся. Дикую гонку устроили старики, не желая ударить лицом в грязь и отстать от вихрем умчавшихся вперед охотников. Мясные туши во время переезда через овраг наполовину рассыпались, на них никто не обратил внимания, а старики — так те даже не понимали, для чего везти столько мяса. Переезд по лесу окончательно облегчил сани, тут уж сами повозочные способствовали этому.

На берегу реки, в двух километрах от пещеры, Николка задержал охотников, дождался обоза и выслал вперед разведчика — пронырливого Урга. Ург слетал туда и обратно в несколько минут.

— Черти… — сказал он, употребив излюбленное выражение Николки. — Пять чертей… — и наглядно объяснил, кого он называет этим именем: оттянул наружные углы глаз, приплюснул нос и сравнил кожу «чертей» с желтым осенним листом.