Святая земля

- Нет, никогда я не верил в это.

- Никогда?

Джованни не ответил. Казалось, ее слова удивили его, а он ведь не мог видеть ее лица, да и вообще знать не знал, кто она.

- Ты, верно, не всегда был таким, как теперь? - продолжала она.

- Вероятно, нет. Я прожил долгую жизнь.

- Да, должно быть, это так. У тебя немного усталый вид, такой, словно ты нуждаешься в покое.

- Я не устал. Но ведь когда-нибудь всему на свете приходит конец! Ты об этом? А вообще, кто ты такая? И зачем пришла?

- Я пришла, чтоб освободить тебя.

- Освободить? От чего?

Женщина с маленькой плетеной корзинкой некоторое время сидела молча. Потом она протянула руку и схватила медальон, висевший на поросшей седыми волосами груди старика.

- Что это у тебя на груди? - спросила она. - Медальон?

Джованни немного приподнялся, словно тоже для того, чтобы посмотреть или помешать ей сделать то, что она собиралась. Она открыла медальон.

- Ты знаешь, что он пустой?

- Да.

- И все-таки носишь его на груди. Постоянно носишь на груди. Это удивительно! Зачем ты это делаешь?

- Я не могу тебе ответить. Я и сам не знаю.

- Не знаешь?

- Нет. Если бы ты могла объяснить мне это, ты бы открыла многие тайны.

- Пожалуй, я бы могла это сделать. Но зачем мне это?

Она снова закрыла медальон; раздался слабый щелчок.

Но вместо того, чтобы снова положить медальон обратно, на седые волосы, прикрывавшие его грудь, она осторожно сняла его, приподняв тонкую цепочку на шее Джованни.

- К чему все это, - тихонько пробормотала она, как бы про себя.

А голова Джованни опустилась на постель. Он был мертв.

Она слегка погладила его по лбу.

- Теперь спи спокойно, - прошептала она.

Лицо его казалось спокойным, словно он обрел мир.

Товий взволнованно поднялся и подошел к ним.

- Что ты наделала! Ты убила его!

Но, увидев лицо старика, он замолчал и тихо встал рядом. Он понял: свершилось то, что должно было свершиться. В изборожденной странными морщинами бледной руке женщины лежал медальон с истонченной временем цепочкой. Она посмотрела на медальон, а потом на того, кто стоял рядом.

- Что нам делать с ним? - спросила она. - Ведь кто-то должен носить его. Разве не так?

Товий ничего не ответил.

- Ты хочешь носить его?

И Товий вновь не ответил ни слова. Но когда она протянула ему медальон, он встал на колени и позволил ей надеть медальон себе на шею.

В тот же день к вечеру стало известно, что младенец, который жил в лачуге, умер. Обнаружил это его отец, вернувшись домой, и сказал про это пастухам. Было странно, что он сказал об этом очень спокойно, не выказывая свое горе. Им казалось даже, будто он был готов к этому.

Тем больше весть о смерти ребенка взволновала пастухов. Их горе и смятение были так страшны, что они едва владели собой, хотя вообще-то отличались большим самообладанием.

То, что случилось, было им совершенно непонятно и представлялось самым ужасным из того, что могло случиться. Но они так и не поняли, почему столь много значил для них этот ребенок. И даже теперь, преисполненные боли и отчаяния оттого, что потеряли его, они все время думали, какое же чудо их привязанность к младенцу! Какую беспредельную пустоту оставил он после себя, когда его больше не было на свете. Они упрекали отца младенца за то, что он не уберег ребенка или же не пестовал его как должно. Все свершилось так, как они предсказывали и чего боялись. Но к чему, собственно говоря, были эти укоры теперь. На самом-то деле они и не знали, в чем проявилось небрежение отца к ребенку, да и было ли оно вообще. Потому что не понимали, как случилось, что ребенок умер. Он вовсе не болел, и на его маленьком тельце не видно было ничего, могущего хоть как-то объяснить, что же с ним случилось. Никакого признака того, что он подвергся какому-либо насилию или чему-либо в этом роде. Ничего, кроме крохотной отметинки на левой стороне грудки, отметинки такой крохотной, что она едва ли могла что-либо означать. Было совершенно непонятно, отчего умер ребенок.

Единственное, в чем они могли упрекнуть отца, было то, что он, пожалуй, не горевал так, как они ожидали. А также то, что он так покорно и молча принял случившееся. Но это было столь удивительно, что они не хотели даже говорить ой этом. Тут была какая-то тайна. Да и его отношение к ребенку и к его смерти было совершенно иным, чем у них. Он не был посторонним, как они, он был как бы посвящен в это таинство. Товий тоже пришел в лачугу, чтобы взглянуть на мертвого младенца. И тоже не смог обнаружить причины его смерти. Но когда ему показали маленькую отметинку под самым соском на грудке, он сильно удивился и пришел в такое смятение, что почти не смог скрыть своих чувств. И то, что ему нужно было скрывать их, еще больше усиливало его смятение. Ведь он увидел то, что не могли видеть и еще меньше понимать другие. А именно то, что незначительная, невинная отметинка была крохотнейшим следом от укуса змеи.

И он не только увидел, но также и понял то, что увидел.

Товий и женщина с гор сидели вдвоем у очага в храме. Она долгое время лишь пристально смотрела в огонь, не произнося ни слова.

Но затем совершенно неожиданно сказала нечто чрезвычайно удивившее его:

- Что это за ребенок, которому поклоняются пастухи?

Она спросила это, не поднимая глаз и не поворачивая головы.

Хорошенько подумав, он решил, что удивляться тут нечему. Она тоже, могла знать о ребенке. Почему бы ей не знать о нем? И хотя ее вопрос в чем-то едва ли был настоящим вопросом, он ответил, что это - младенец из маленькой лачуги у подножия горы. Какой-то мужчина спустился с гор с младенцем на руках, потому что мать младенца умерла и потому что этот человек слышал голос, повелевший ему так поступить. А мать ребенка, верно, была светлейшей из жен, но, когда к ней пришла смерть, она попросила, чтобы ребенка положили ей на грудь. Мол, пусть он познает смерть от собственной своей матери.

Так, не раздумывая, ответил он. На самом же деле она ведь это знала и сама, знала сама так же хорошо, как и все остальное. И она согласно кивнула, а потом больше ни о чем не спрашивала. Но после этого его любопытство и желание узнать, кто она, стало мучить его еще больше. На его прямой вопрос она, разумеется, не ответила, даже не притворилась, будто не слышит, что он сказал. Когда же он спросил, сошла ли она с гор, она лишь молча кивнула. Впрочем, он так ничего и не узнал. Они тихонько сидели у очага, и она все время смотрела в огонь. Казалось, будто пламя заворожило ее оттого, что поднималось от корней некогда священного дерева. Рядом с ними лежал на своем ложе из камыша покойник, некогда - слепой, и спал вечным сном; и это было лишь самое начало этого вечного сна.

Она отставила свою корзинку в сторону на утоптанную землю.

Иногда из корзинки доносился какой-то тихий шелестящий звук, и Товию было интересно, что бы это могло быть, кто мог издавать такой звук. Но он ведь знал, что спрашивать ее было бесполезно.

Вместо этого он сам, желая приподнять завесу по крайней мере над одной из ее тайн, пока она с отсутствующим видом смотрела в огонь, приподнял круглую крышку корзинки. И увидел, что в корзинке лежит маленькая змейка, совсем маленькая змейка с раздвоенным язычком, которая вперила в него свой колючий взгляд. Женщина ничего не заметила или не обратила на это внимания, и он снова закрыл крышку так бесшумно, что она никак не могла это услышать.

- Она очень ядовита, - сказала женщина, к величайшему его удивлению. Она даже не обернулась. - Но это не имеет ни малейшего отношения к твоей судьбе. Судьба твоя слишком незначительна, как и все человеческие судьбы.

Они посидели еще немного. А потом она встала. Надела на руку корзинку и ушла. А он остался с покойником.

- Ты вернешься в горы? - спросил он, когда она выходила из храма между колонн.

И в ответ услыхал ее шаги в кустах сухого чертополоха возле храма и увидел, как она все больше и больше отдаляется по пустынной равнине в сторону гор.