Страница 8 из 29
Она пьет, громко прихлебывая и совсем, совсем не так интеллигентно, чем меня раздражает. К тому же я вижу, что и она на Масту посматривает так, как она смотрела на меня, когда от меня ожидала каких–то по отношению к ней ублажающих действий. Мне это не нравится, тем более, что я сама как бы стала на хозяйку западать и уже было начала какие–то в голове своей строить на нее планы…
— Ну, так я слушаю?
Наконец говорит, отрываясь от чашки, хозяйка и смущает меня своим умным и вопрошающим взглядом ясных, серых глаз.
— Спрашивайте, что не ясно?
— Ну, во–первых, … — начинает обстоятельно Женька, как она разговаривала с заказчиками на шабашках … — неясно с оплатой. Это что же получается, что мы… — при этом смотрит на меня, как бы ища поддержки, … — пашем, выкладываемся можно сказать всем…
— А чем это вы собираетесь выкладываться? — Не очень–то вежливо ее прерывает Маста. — Что есть в тебе такого, что я должна вот так прямо взять и расстегивать для тебя мошну?
— Какую мошну? Может мошонку? — Глупо и наивно переспрашивает Женька.
— Ха–ха–ха! — смеется хозяйка, ей вторит натурщица, а следом уже и я за компанию, можно сказать. Вот же, что Женька отмочила!
— Ты хоть разницу видишь, между мошной и мошонкой?
— Что вы ржете? — Обиженно спрашивает Женька, … — ну подумаешь, оговорилась, с кем не бывает. А мошонка, это я знаю, она у мужиков, там они яйца свои прячут.
Опять все смеемся, а хозяйка снова.
— Так вот, мошна, это такой карман, там где деньги при себе держали раньше, потому и говорили, что полез в мошну, мол, за деньгами. А вот я, к примеру, полезу за ними, а куда и зачем ты полезешь? Товар ведь надо просмотреть, увидеть! Так я говорю, Маринок?
— Истинная правда. Смотрины надо провести, и так сказать, в специальность ввести молодые кадры. Вы как? Готовы товар свой лицом показать, или как?
Женька недоуменно смотрит, а потом к ним и говорит взволнованно:
— Это что же, свою ман….. показывать, так что–ли?
— Ну, не знаю, что за ман….. у тебя, а у меня так точно! Показать?
— Покажи! — Нагло отвечает Женька.
— Хорошо, пойдем… Да не бз… ты? Я тебе свою, а ты в обмен, свою, вот и посмотрим, и тогда уже можно будет и о деньгах говорить.
— Нет, … — тянет Женька, … — давай не так, ты первая, а потом….
— Все? Закончили? Маринок, хватит прикалываться, а то ты мне их сейчас спугнешь, и я опять без натуры останусь. Ведь тут и думать не надо, я хоть и не вижу, но знаю, что у них то, что мне как раз сейчас для заказа надо, а им надо…
— Нам по сто баксов! — Торопливо выпаливает Женька.
— А я что, отказываюсь? Как обещала, так и сделаю, только вы вот что, пройдите инструктаж и потом уже примите решение окончательно: будете, или не будете подрабатывать. Но только вы сразу же должны знать, что все, что я напишу с вас, все это уже по моему усмотрению, куда захочу вставить туда и вставлю, и никаких мне просьб и фотографий! Это частный заказ, можно сказать, тайна коммерческая, так что и вы рот держите закрытым. Я, обязуюсь не порочить ваше имя и соблюдать конфиденциальность, а вы, не разглашать и выполнять мои требования, как натурщиц. Маринок, а ты, правда, возьми и все им поясни. Мне еще позвонить Мамонту надо. Ну что же вы расселись, идите, она вам все расскажет и покажет, если надо. Так, Маринок?
— Прежде всего, вам надо научиться ее показывать. — Говорит спокойно и буднично так Маринка.
— А что, разве и этому надо учиться, я думала…
— Да! Вот я вам сначала сама покажу, а потом уже с каждой из вас. Согласны?
Мы с Жекой переглядываемся и нервно так головой киваем, мол, согласны. При этом я вижу, как Женька вся заливается краской и явно нервничает, а я? А что я? Что скажут, то я и сделаю! Я уже так для себя все решила заранее, тем более, что я сама ведь предложила Женьке ее, и она, как я поняла, насмотрелась там на меня. Можно сказать, сфотографировала мою на всю ее оставшуюся жизнь.
Потому, на вопрос Маринки, кто первая я смело ей говорю, что я. Проходим в студию, и Маринка мне, кивая головой в сторону подставки высокой…
— Раздевайся и туда. Я свет сейчас и зеркало принесу.
— А зеркало–то, зачем?
— Да зайчиков пускать,… — шутит Маринка, … — пусть они там у вас попрыгают, поскачут между грядочками, да лапками своим…
— Нет…, — говорит Женька…, — а можно я без всяких там зайчиков обойдусь?
— Можно, можно. Ну, что, — спрашивает меня Маринка, — ты чего стоишь, раздевайся уже… И трусики, все с себя…
— Слышишь, Юля, мне кажется, что все неудобно как–то так получилось со мной? Как она там сказала?
— Сказала, когда сама у тебя там кожицу сдвинула, «что вот, какие мы оказываемся пахучие!».
— А я и не знала, что так можно и что там тоже надо все подчищать водичкой, когда подмываешься. А ты, знала?
— Сначала нет, а потом мама мне подсказала, что там под кожицей пуговички нашей тоже все надо в чистоте содержать. А ты что? Тебе что же мать не говорила?
— Ага, сейчас! Она знаешь и раньше–то со мной об этом не особенно–то разговаривала, а когда они вместе с твоей мамкой, так и спросить ничего нельзя было. Чуть, что: так, зачем тебе это, для чего, почему такие вопросы задаешь, ты что, пробовала уже? И так каждый раз! А она, Маринка та, не скажет обо мне ничего такого? Меня не турнут?
— Ну, как же турнут, когда нам же ведь аванс заплатили! Ты что?
— А я рада! Ты себе представить даже не можешь как! Я, знаешь, согласна теперь все время, лишь бы денежки платили… М. м! Вот вам от меня поцелуй! Президенты американские, я вас всех к себе в мошну перетаскаю теперь через эту свою ман …
— Не увлекайся! Понятное дело, заработали, но ведь это же, пока только — аванс! И нам еще предстоит поработать. Или ты уже передумала?
— Ничего не передумала, наоборот, понравилось даже, хотя первый раз не очень–то, особенно, когда она мне сказала, ложись и своими руками пальца мои стала направлять. Я, по правде сказать, вся замерла даже, вот думаю, сейчас она, как возьмет мне и ткнет туда по самые яйца! А потом, не вижу ведь ничего! Лежишь, как перед… мужиком, что–ли?
— Каким мужиком? Ты что придумала? Это, перед каким это ты мужиком лежала с раздвинутыми ногами?
— А ты не…
— Что не? Договаривай все давай уже! Ну, сестричка моя непутевая, давай колись и рассказывай.
— И не сестричка, а двою….
— Да хватит тебе уже! Слушать даже не хочется. Что ты меня все время поправляешь, двоюродная, да двоюродная… Ну, какая ты мне двоюродная, я считаю родная! Вот ты кто для меня!
— А ты, правда, так считаешь? Ты не станешь осуждать, если я тебе признаюсь…
— Так, разговор у нас, видимо, будет серьезный, потому не надо сейчас на улице, давай уже дома? Ну, только не забудь, я напомню ведь, все равно….
Признание юной натурщицы
Мы сидим с ней на диване в их квартире одни, и она сама попросила меня обнять ее крепко и прижать. Потому что она так сказала, я поняла, что она очень переживает, и ей непросто будет говорить об этой своей многолетней тайне…
— Ты помнишь, мать моя после развода с моим отцом, одно время все встречалась с мужиками, все думала замуж? — Киваю головой ей.
— Ну, тогда тебе было…
— Десять. Десять лет, вот… — Сказала с отдышкой и по тому, как она это сказала, поняла, что ей сейчас тяжело мне говорить об этом.
— Ну так вот… Все скоро уходили. Походят, походят к ней, потопчут ее как петушки и все! Что–то им все не нравилось? Может она и сама виновата в чем–то была, а может такие ей попадались? Но однажды она, после очередного опустошительного, и можно сказать, что и разрушительного отхода одного претендента, встретила меня из школы вся заплаканная и такая, такая…
Мне ее никогда не было жаль, а тут я словно с ней самой все переживать стала. Она мне рассказывает о ком–то, а я не слушаю, стою перед ней, она меня между своих коленей поставила и обхватила руками за бедра, притянула. И все мне говорит и говорит о ком–то. А я и не слушаю, стою сначала, а потом по мере того, как она все вспоминает и все мне жалостливее и жалостливее. Я ее сначала коснулась. Стала по плечику гладить, а потом уже осмелела. Она ведь никогда меня не погладила, не поцеловала даже. Так вот я уже стала ее волосы гладить и успокаивать, что–то такое говорить ей: мол, ничего, найдет другого и хорошего, и он не только ей, но и мне, словно папка родной станет, и все такое ей треплюсь… Жалко ее было, понимаешь, очень!