Страница 33 из 42
На самом деле, Сталин не шутил, когда говорил о том, что расстрел 50 тыс. офицеров и специалистов мог бы уничтожить военную мощь Германии. Он уже проделал подобную операцию, расстреляв под Катынью двадцать тысяч польских офицеров и специалистов после захвата Польши. Неоднократно он проделывал это и с собственным народом, уничтожив наиболее работающих крестьян в годы коллективизации и интеллектуальную элиту страны в годы Большого террора.
Может быть, в душе Черчилль относился к Сталину и по-другому, однако его послевоенные высказывания о том, что Сталин ничуть не лучше Гитлера, известны гораздо меньше.
К руководителям государств Восточной Европы, которые оказались в прямой зависимости от Сталина, он позволял себе более грубое отношение. Так, по свидетельству М. Джиласа, он "намеренно - одновременно и шутливо и зло - поддразнивал Тито: плохо отзывался о югославской и хорошо о болгарской армии. "...Болгарская армия лучше югославской. У болгар были недостатки и враги в армии. Но они расстреляли десяток- другой — и сейчас все в порядке. Болгарская армия очень хорошая — обученная, дисциплинированная. А ваша югославская — все еще партизаны, не способные к серьезным фронтовым сражениям. Один немецкий полк зимой разогнал вашу дивизию! Полк — дивизию!" Тем не менее Джилас — один из тех, кто был заворожен Сталиным, его резкостью и подозрительностью при любом несогласии с ним, его размеренностью и холодностью, даже проявлениями распада этой личности, которые он наблюдал после войны.
Вместо заключения:
Был ли Сталин выдающимся государственным деятелем?
Ответ историка Невежина на этот вопрос ясен. Можно было бы привести немало цитат из трудов других современных авторов, которые отвечают на этот вопрос положительно, причем не только российских, но и западных, не только апологетов, но и антисталинистов. Те и другие, тем не менее, сходятся в признании его выдающимся государственным деятелем. Гораздо меньше тех, кто разумно рассуждает о Сталине. Разумно — это значит рассматривает Сталина и плоды его государственной деятельности не только в общем историческом контексте, но и с учетом накопленного в мире опыта осмысления, с учетом того опыта философской рефлексии, который оставлен нам в наследство как методология исторического знания. Среди них и категорический нравственный императив Иммануила Канта.
"Кто же может отрицать эти специфические административные способности Сталина — закулисное маневрирование, демагогию, аппаратное чутье, умение выжидать, беспримерные недоверчивость и коварство, безотказную память, выносливость, волю, хитрость, неограниченную самоуверенность, "восточную" непроницаемость, знание человеческих слабостей, природный практический ум, тщательно отработанный им имидж, отсутствие каких-либо обременительных для политика (этого типа) привязанностей, пороков и принципов", — пишет Баткин. Конечно, повторю я вновь за Леонидом Михайловичем, "о Сталине (как и о Гитлере) будут помнить и через тысячу, две тысячи, три тысячи лет. Будут помнить тверже, чем великих людей, которых он уничтожил. Ведь Герострат — античный младенец по сравнению с ним" ("ЗС", 1989, № 3).
Что касается Симонова, то на вопрос, почему он "оказался неспособным занять истинно рефлективную позицию на необходимой культурной дистанции, ощутить себя, в конце концов, вне всех этих секретариатов, премий, заседаний, тумана и морока", Баткин нашел ответ. Симонов был представителем той советской среды, того социального уровня, которые исторически запросили Сталина, преломились в нем и дали невольные показания о себе в его мемуарах. В них не только нет рефлексии, в них мы видим "полную нравственную размытость и убогость политических взглядов" ("ЗС", 1989, № 4).
Эти же характеристики можно применить и к историку Невежину. Однако, в отличие от Симонова, он пережил антисталинскую критику времен перестройки и получил возможность изучать документы, в том числе и такого уровня секретности, которые тогда и представить-то было невозможно. В то же время Невежин — представитель слоя постсоветской интеллигенции, ментальность которой сформирована той самой политической и антикультурной, по точному выражению Баткина, контрреволюций, которая породила "процесс "выдвижения", жестко огосударствленный, устрашающе массовый и безличный, полностью идеологизированный и квазиполитизированный, разворачивавшийся в условиях нарастающего тоталитаризма, коллективизации, террора, объективно, независимо от сознания тех или иных, возможно, хороших и честных "выдвиженцев" ("ЗС", 1989, № 4). Составляющие этой ментальности не только до сих пор не преодолены, наоборот, они воспроизводятся постсоветской интеллигенцией в следующем поколении. Главное — это служить власти. Не стране, подчеркиваю, а власти, потому что российская власть действует как завоеватель в своей собственной стране, она постоянно утверждала и утверждает себя внутренними и внешними победами над своим собственным народом. В обстановке великодержавной реакции, которая наблюдается сегодня в России, постсоветские историки чутко уловили запрос власти на новую интерпретацию Сталина. Книга Невежина - один из многих уже реализованных проектов.
Ситуация усугубляется тем, что современных российских историков в их оценке Сталина как выдающегося государственного деятеля поддерживают западные коллеги, воспитанные в условиях совсем других отношений между властью и обществом. Для объяснения этого феномена нужна специальная статья. Отметим здесь только главное. Причина в том, что, хотя на Западе и нет интеллигенции в российском смысле этого слова, но есть интеллектуалы. В них жива традиция 1930-х годов, когда западные интеллектуалы были очарованы советским экспериментом, происходившим на фоне депрессии в их собственных странах. Они воспитаны в условиях примиренчества в отношении советского коммунизма, идущего с 1960-х годов, и критики западной цивилизации. Их объединяет с российскими историками не только так называемый объективистский подход к истории и общие парадигмы модернизации и социальной истории, но и нравственная размытость в оценке исторических событий. Те и другие прекрасно осведомлены о коллективизации и гибели миллионов во время голода 1931 — 1933 годов, явившегося прямым результатом политики Сталина, о ГУЛАГе и массовых убийствах 1937 — 1938 гг., догадываются, хотя и не хотят признавать, о равной с Гитлером ответственности Сталина за развязывание Второй мировой войны и т.д.
Категорического нравственного императива нет в их исторической оценке Сталина. Включается ли разум? Если бы включался, то историки бы признали, что сталинский социализм был движением не вперед, а назад в историческом развитии России, или, говоря словами Баткина, "широкой и страшной реакцией на продвижение западной цивилизации"[2 Баткин Л Размышления о двух стульях, которых нет. Открытия и иллюзии старого либерала//Новое время. — 2004. 22 августа (№ 34).]. Антизападник Сталин, используя оккупационные традиции российской государственности, создал такую искусственную систему власти и экономики, которая оказалась нежизнеспособной и развалилась под тяжестью внутренних и внешних проблем, оставив после себя деморализованное общество, разрушенные социальные связи, отравленную окружающую среду и огромные запасы ядерного, химического и всякого другого оружия. Можно ли, поняв это, называть Сталина выдающимся государственным деятелем? Вопрос, разумеется, риторический.
ЭКСПЕДИЦИИ: ПОИСКИ И НАХОДКИ
Александр Волков
Форцелло - город этрусков