Страница 24 из 42
Со страниц школьных учебников, из выступлений политиков и публицистов встает образ Большой Войны. Каков он? Как складывался? Какие проблемы решает и создает современный миф о войне?
Никита Охотин
"Братья и сестры!"
— так обратился к советским людям Сталин, когда наконец собрался поговорить со своим народом после того, как фашисты вторглись в страну. Принято считать, что это — от растерянности и испуга: он обращался за помощью и просил о терпении. Но такое обращение было вполне в стилистике развернувшегося национального строительства. В любом случае, интонация была выбрана безошибочно, и слова услышаны...
I
Праздничным днем День Победы стад, как известно, только в 1965 году. До того 9 мая было обычным рабочим днем. Конечно, годовщину победы отмечала пресса, были передачи по радио, фильмы, концерты военных песен и так далее, но все-таки до статуса "всенародности" эта дата не дотягивала (значимее в народной памяти был, пожалуй, другой день — 22 июня). По-настоящему победная память о войне оказалась востребованной официальной идеологией и массовым сознанием лишь в брежневскую эпоху.
Нет единой исторической памяти. Есть разные образы войны, вернее, точки зрения на войну, которые, сосуществуя, влияют друг на друга: взгляд государства, взгляд историка и низовой, народный взгляд — далеко не единый, складывающийся из множества индивидуальных и групповых "памятей". Легче всего выявить и описать тот идеологический конструкт, который во время и после событий формируется и бытует в государственном обиходе, он в каком-то смысле моделирует все остальные, особенно в государствах унитарных. И властные структуры, и интеллектуальная элита, и механизмы пропаганды работают над созданием символической картины, которая должна истолковать событие, если оно этого достойно, в историческом времени и в интересах данной элиты, данного государства. Из подобных конструктов состоит официальная история любой страны.
С конца XVIII века в России складывалась национальная идея, дополняя и отчасти вытесняя идею имперско-династическую. В этом неуклонном процессе были и определенные отступления, перерывы, например, после революции, когда стране была предложена наднациональная идеология футуристического коммунистического проекта, и во времена Хрущева с его попыткой к этому проекту вернуться.
Коммунистическая идеология не видела страну как единое национальное тело: в нем усматривались здоровые и больные куски, больные должны были быть уничтожены или оздоровлены.
При всей своей заразительности коммунистическая идеология принципиально не охватывала всей массы населения, она не видела страну как единое национальное тело: в нем усматривались здоровые и больные куски, при этом больные должны были быть уничтожены или оздоровлены. Страна в этой картине не была замкнутым целостным организмом, а лишь частью общемирового интернационального и пролетарского целого.
Естественно, по мере того, как Россия оказывалась в реальной политической изоляции, этот конструкт терял будущность. Дело даже не в том, что советская республика была "окружена кольцом врагов", наряду с недругами в окружающем мире обитали и братья по классу. Но вот когда русский коммунизм перестал быть легитимным и правильным в глазах этих самых братьев, когда другие партнеры по коммунистическому проекту ослабели и сдались (как немецкий коммунизм), вот тогда не осталось ни мотивов, ни средств для экспансии. В этой ситуации нужно было что-то иное, что бы консолидировало общество, придавало бы его бытию единый и перспективный смысл.
Так примерно в середине 30-х годов происходит слом политических и идеологических установок, а затем — серьезная перестройка культурных механизмов. Начинается конструирование "новой старой" национальной идеи, создается некий советский патриотический комплекс, в котором — с началом войны особенно — ведущим стал русский национальный элемент.
При этом с комической серьезностью воспроизводятся приемы, извести Lie по истории любой "молодой нации".
Появляется идея священных границ (культ пограничников стремительно возник в середине тридцатых). Идея единства нации, в которой после Большого террора и в соответствии с новой конституцией (1936) не стало внутренних врагов: все советские люди оказались "правильными", а недобитые враги трактовались уже не как природные, "классовые", а как управляемые извне агенты вражеских держав.
Исторический календарь перестал быть исключительно революционным — отмечались во множестве подзабытые даты национальной славы и национальной культуры. Появились фигуры, обязательные для национального идеологического комплекса, — национальные вожди и национальный гений. Последний титул был в 1937 году с помпой вручен Александру Пушкину, который вдруг перестал быть классово ограниченным дворянином. О национальных вождях начали создавать фильмы, книги, их образы тиражировались повсюду — от спорных произведений высокого искусства до брошюрок, агиток, плакатов. В одной из речей Сталина в начале войны уже выстроен весь ряд: воин-патриот должен был Орать пример с Минина и Пожарского, Александра Невского, Кутузова и Суворова. Все эти призраки национальных героев были немедленно привязаны к ситуации.
Однако, взяв у дореволюционной патриотической идеологии множество символических элементов, новая национальная риторика старательно обходила монархические и религиозные ее составляющие — складывался своего рода компромисс между революционно-классовым и национальным началом.
Сердцевиной этого идеологического комплекса, несомненно, было национальное "МЫ", и начавшаяся большая война придала ему реальное звучание: мобилизационная пропаганда уже казалась только отражением действительного единства нации.
Конечно, бывало всякое: и добровольно сдававшиеся солдаты, и бабки, которые ставили свечки за "святого угодника Адольфа", и крестьяне, радушно встречавшие избавителей от колхозного ига. Еще хорошо помнились зверское раскулачивание, террор, голод. Но "враг у ворот", враг вполне осязаемый и безжалостный, оттеснил сомнения на периферию массового сознания, доминирующим оказалось это самое "мы", которое позволяло противостоять врагу.
Война породила победителей, которые не хотели больше быть послушными винтиками и жертвами государственной машины.
2
Шла война, одновременно создавался миф о войне — официальный идеологический конструкт, который органично вошел в общий национальный проект, а впоследствии, несколько поменяв очертания, стал основой этого проекта. Интересны, впрочем, именно трансформации мифа. Что же было сначала?
Война породила большой класс людей, которые по-другому, чем предыдущее поколение, воспринимали действительность. Прежде всего — более свободно. Не то что не по-советски — они как раз во многом были гораздо более советскими, чем люди прошлого поколения. Но это была уже их страна, за которую они воевали, победили и теперь претендовали на роль людей с активной жизненной позицией — с фронтовым опытом, фронтовыми заслугами. Выстраданный патриотизм сдвинул картинку, они не хотят быть больше послушными винтиками и жертвами государственной машины. Конечно, это страшно пугало власть, которой необходимо было вернуть управляемость, во время войны с этим вообще стало не слишком хорошо, а тут еще новый слой людей, склонных к самодеятельности.