Страница 21 из 42
Потом солдат пишет о том, что ему интересно. А интересно ему, как он будет бить врага. Вот сейчас — письмо допишет, выздоровеет, отдохнет и пойдет бить врага. И обязательно его победит, "вы не беспокойтесь".
Конечно, сразу приходит в голову мысль о цензуре: все о ней знали, так не поэтому ли?.. Доказать это, как и противоположное, очень трудно, но логичнее предположить, что поэтому многого не писали: о том, например, что не хотят воевать, а хотят убежать домой, или о том, что командир злой, как собака, или что вчера свои били по своим и кого-то убили. Всего этого в письмах действительно нет. Но чтобы специально для цензуры стараться, изводить драгоценную бумагу... Да еще встраивать идеологический штамп в традиционную структуру письма? Короче говоря, я практически уверена, что в большинстве случаев бойцы писали совершенно искренне о том, что на самом деле думали и переживали, что считали действительно важным.
Образ врага, его непосредственное, сиюминутное ощущение ярче передано в письмах, чем в воспоминаниях. Гитлеровский, фашистский враг выступает здесь как огромная чудовищная нерасчленимая сила, которая поднимается на тебя. Письма бедны на эпитеты, но враг — всегда "лютый, заклятый". Зверь. Примерно так же описывают ощущение врага тексты, сохранившиеся от прежних войн, например войны начала прошлого века. Эго крестьянский и вполне традиционный образ. Это не немцы сами по себе, а враг вообще. Есть свидетельства, что когда попадает в деревню один немец, к нему относятся как к человеку, с ним пытаются разговаривать, договариваться. А вот несколько немцев — это уже враг, страшная опасность, которую надо уничтожать.
Интересно: в начале войны многие писали "Гитлеровцы" с большой буквы, а к концу стали писать с маленькой. С заглавными буквами у полуграмотных людей вообще сложные отношения, на это обратила внимание исследовательница таких текстов Наталья Козлова. Одна женщина, которая писала бесконечный сценарий для телевидения размером со свою жизнь, почему-то всегда с заглавных букв писала слова "Шкаф" и "Мелицанер". А в некоторых треугольниках с большой буквы написано "Бабушка" или "Мама".
И есть в письмах чисто мужское чувство, что семью и дом от врага надо защищать. В них очень мало Сталина, но много упоминаний о Родине. Родина для фронтовика — не Кремль, в котором Сталин сидит, а родная деревня, свой дом, своя семья. Этот образ точно передал Константин Симонов: клочок земли, припавший к трем березам... Что заодно с тремя березами они защитили и всю страну, они поймут много позже.
Главный мотив: "побьем врага, и потом будем жить весело".
я живу хорошо кормят нас
хорошо но всетаки уменя
насерце невесело И очен я
скучаю обвас. Я нимогу одно
писмо получить отвас хотя
бы одно писмо получил и
то — бы мне было много легче
но ничего неподелаеш. Разобем
Гитлеровских окупанотов то
тогда будем жить весело
Но мама и тятя обомне
Нескучайте не заботтес
(орфография оригинала)
Воспоминания начинают писать примерно с 1955 года, раньше, видно, было не до воспоминаний. Самые интересные — написанные между 1955 и 1965 годами. Их писали "в стол", даже не для детей, а для самих себя, без всякой мысли о возможности их опубликовать: такое было невозможно. Да и официальная картина войны тогда еще не приняла каноническую форму, не окаменела и не давила на автора обязательным образцом, что именно и как надо вспоминать.
Образ врага приобретает в воспоминаниях дополнительные детали. Немцев уже разглядели, и они потрясли наших солдат тем, что сытые, что одеты "с иголочки", что немецкий офицер голову высоко держит ("задирает"). Очевидно, образ российского офицера в белых перчатках к тому времени окончательно повыветрился из общественного сознания.
Еще писали о комсомольских собраниях между боями, на которых политработники и командиры разговаривали с солдатами, что-то им объясняли. Опять возникает вопрос о самоцензуре, о стремлении соответствовать образцу, предъявленному газетами и радио, образцу, который стал уже практически обязательным. Действительно, в воспоминаниях очень трудно освободить то, что человек думал и переживал на фронте, от позднейших напластований.
И все-таки у меня такое ощущение, что эти разговоры в самом деле были нужны и важны для мальчишек, попавших в экстремальную ситуацию и вынужденных долго в ней находиться. Они все время ходили рядом со смертью, теряли товарищей, каждую минуту могли погибнуть сами. Естественна потребность в том, чтобы придать всему этому некий высший смысл. Много лет спустя они вспоминают такое собрание, на котором говорили, что не тот герой, кто погиб, хотя, конечно, он тоже герой, а тот дважды герой, кто выжил и победил врага. И вспоминают, как обдумывали и обсуждали это между собой после собрания.
Такими они себя и чувствовали, когда вернулись с войны,—дважды героями. Такими их принимала деревня, по крайней мере поначалу. Раненые, без руки, без ноги, они становились "первыми парнями". Конечно, они были не слишком удобны для начальства, привыкшего командовать женщинами. Их постарались быстренько "задвинуть". И это удалось сделать.
В рассказах и воспоминаниях война выступает как самое яркое и самое значительное событие их жизни. Если человек пишет воспоминания не только о войне, военные обязательно будут выделены в отдельную, особо хранимую тетрадку. Многие писали вообще только о войне, больше ни о чем. Один прямо сформулировал: все, что было потом, не важно. Этот человек воевал, попал в плен, был "остарбайтером" в Германии, потом, как положено, отсидел за это на родине, вернулся наконец домой, преподавал труд и физкультуру в школе, женился, завел детей — и все это осталось для него "не важно" по сравнению с жизнью на фронте.
Там все ощущения были обострены соседством со смертью. Там мечталось, как весело будут они жить после войны: "заведут коровку, женятся, пойдут детки, и будем жить весело". Корову потом завели и женились, и дети появились, но не стало весело так, как представлялось когда-то. Так, как иногда бывало на фронте между боями: когда сочиняли частушки про Гитлера "с соплей", когда ставили спектакль и изображали немцев "ужас как смешно", когда сами попадали в маленькие смешные истории, о которых теперь человеку постороннему читать страшно, а они до сих пор улыбаются, вспоминая.
Владимир Иваницкий
Комплекс победителя
Две памяти
Как передают информацию от поколения к поколению? Повторением. Да вот беда: годами повторяя лозунги, приходим к омертвению формулировок, воспоминания теряют живость, их место заступают слова, слова, слова. Рассказ встает на место события, миф вытесняет реальность, ритуал заменяет живую действительность. Особенно там, где вступают в дело громадные массы людей и ворочаются государственные бронза и гранит. Нормальный путь от события до традиции описывается как тщетная попытка воспроизвести Неповторимое. Юное сияние в глазах уже недостижимо, его заменяют размахом и пышностью, приходя к церемониалу. Чувствительность оставшихся свидетелей к деталям постепенно уступает место общим соображениям целесообразности. Наконец, все затопляет бездушие формализма и двуличие официоза.
Таковы этапы мумификации коллективных ценностей. По закону Мэрфи: "От расширения к пресыщению, от пресыщения — к упадку". Нормальный путь любой военной победы в подобном ракурсе: от блеска незабываемого к формализации празднования. Затем приходят шаблоны почета. И олимпийское полузабвение. В конце концов, не вечна же инерция? Страны вновь заключают союзы, торгуют, нормализуется жизнь... Но налицо и иная тенденция. В качестве ценности при опросах позиция "победа в войне" в нашей стране вышла в лидеры. Почему?