Тэмуджин. Книга 1

– Нет, ты скажи нам, почему нас сразу не предупредил? – не унимался Сача Беки. – Может быть, ты не знал? А какой же ты тогда шаман? Или ты потихоньку дожидался, когда мы богов рассердим, чтобы потом поучать нас?

– Ладно, некогда нам спорить, – перебил его Тэмуджин и обратился к Кокэчу: – Что будем делать?

– Боги великодушны. Слезайте с коней и молитесь вместе со мной.

Испуганно оглядываясь по сторонам, накрепко наматывая на руки поводья лошадей, ребята повиновались. Глядя на старших, нехотя сползали на землю и младшие.

Кокэчу распростер руки в стороны, обратил свое худое лицо к небу. Крупные капли тяжело забили по лбу его и щекам, но глаза шамана, неподвижно уставившись в мутную пелену разъяренного неба, оставались широко открытыми.

– Семеро великих синих хозяев небесных вод… услышьте нас! Мы дети рода кият-борджигинов: Сача Беки, сын Хутугту-Юрги, Унгур, сын Мунгэтэ-Кияна, Тэмуджин, сын Есугея…

Кокэчу долго перечислял тех, кто был здесь. Тэмуджин слушал и удивлялся его памятливости: всех он назвал с родовыми коленами от старших до младших ветвей, от белых до черных костей, и ни разу не сбился.

«Видно, часто он с богами разговаривает, научился, – впервые с почтением, словно на старшего, посмотрел он на бывшего друга. – Даже складнее, чем какой-нибудь старик говорит, те хрипят, кашляют, а он…будто горный ручей журчит»

Новый удар грома рассеял мысли Тэмуджина.

– Явите великую милость, простите наше ничтожество, от глупости свершили грех, теперь жалеем и каемся…

Дождь, усилившись, ливнем хлестал по каменистой земле, заглушая голос Кокэчу. В какое-то время сумерки сгустились так, что не стало видно кустов дэрэса, скучившихся в десяти шагах от них. Ребята со страхом оглядывались по сторонам, боясь потерять друг друга.

Долго еще стояли они, словно оторванные от всего мира, крепко сжимая поводья вздрагивающих лошадей как последнее свое спасение и воздевая руки к небу. Голос Кокэчу с трудом боролся с шумом дождя, все звонче, надрывнее гремел сквозь плеск воды, грязными ручьями стекавшей под их ногами в низину…

Вдруг разом все оборвалось. Гроза быстро отошла в сторону и теперь бушевала над соседним холмом. Там, казалось, само небо обрушивалось на землю. Сквозь плотную стену водяных струй яростно били молнии, гром заглушал непрерывный тяжелый шум, доносящийся словно от камышистого озера ветреной ночью.

Из-за края тучи робко выглянуло солнце. Блеснуло раз, другой, будто лучами ощупывая себе дорогу, и, осмелев, вылезло на волю. Синее небо, омытое и посвежевшее, снова распахнулось над степью.

Едва опомнившись, ребята торопливо повскакали на коней. Далеко над холмами гроза уходила на восток.

– Земля хоть немного пропиталась, – пригнувшись в седле и зачем-то укорачивая стремена, сказал Сача Беки. – А я все думал, как бы молния не ударила. Думал, сейчас пронижет меня сквозь темя прямо в сердце… – и сконфуженно замолчал, почувствовав неприязненные взгляды братьев.

Не сговариваясь, перешли на рысь. Сача Беки раза два хлестнул по гладкому крупу своего каурого, вырвался вперед, и все устремились за ним во весь опор. Напуганные грозой кони вытягивались изо всех сил, судорожно всхрапывая и дико кося глазами назад, словно за ними гналась стая волков.

Рассыпавшись по склону холма, как в набеге, бешеным галопом спустились к своему куреню.

Две подслеповатые старухи, гревшиеся на солнце у крайней юрты, увидев рассыпной строй скачущих, закричали от страха, призывая людей. На крики их выскакивали мужчины, вглядывались в степь, прикрываясь от яркого солнца ладонями. Узнав сорванцов своего куреня, сплевывали с досады и скрывались за пологами своих юрт.

С десяток лохматых черных собак, оскалив желтые клыки, молча сорвались навстречу. Но вскоре, поняв свою оплошку, встали, виновато завиляли хвостами и отошли в сторону, уступая дорогу.

– Бараны, а не собаки! – Сача Беки, проносясь мимо, свесился с седла, достал крайнюю плетью. – Своих не узнают.

Перед куренем ребята придержали лошадей, перешли на шаг. Разгоряченные кони шумно дышали, дрожа ноздрями, рвались вперед. В курене было тихо и безлюдно. Дневная жара загнала людей в юрты. Гроза до этих мест, было видно, не дошла. Копыта лошадей сухо постукивали по отвердевшей земле, разрушая застоявшуюся тишину между айлами.

В сонном безмолвье томился курень. Лишь кузница – огромная землянка в полусотне шагов от юрт, сплошь покрытая дерном так, что со стороны она могла показаться обычным бугорком на ровном месте, если бы не закоптелая дыра дымохода – лишь эта кузница гремела неустанно-размеренным, отчетливым звоном железа.

Изредка между юртами показывались люди. Женщины, завидев нойонских детей, останавливались, не смея перейти дорогу, некоторые робко кланялись им. Молодые рабыни и девушки из харачу, издали завидев знатных подростков, хорошо зная их озорство, спешили скрыться с глаз.

У серой шестистенной юрты седая старуха, сидя на высоких кожаных подушках, в узком и длинном бочонке сбивала масло. В короткой тени двое голых, черных от загара малышей ползали под разомлевшей от жары овечкой, толкаясь, грязными губами ловили соски, глотали молоко, давясь и кашляя, смеялись.

На стук копыт старуха подняла голову, щурясь и моргая, смотрела на проезжающих.

– Чьи вы дети? – старуха прикрылась от солнца ладонью. – Какого куреня?

– Нашего, бабушка, – Унгур улыбнулся, обнажив на солнце белые зубы. Подъехал, свесившись с седла, положил перед ней молодого гуся.

– Какой хороший мальчик! Какое подношение мне сделал! – старуха, кряхтя, поднялась на кривые ноги, зашепелявила: – Обрадовал меня, беззубую, ведь мягкое мясо мне теперь дороже всего… Ты чей сын будешь?

– Мунгэтэ-Кияна, внук Бартана.

– В деда, видно, пошел, щедрый был нойон, – качала головой старуха. – Да, белую кость и во внуках видно. Пусть всякая добыча выходит на твою тропу.

– Да сбудутся ваши слова.

Тэмуджина у юрт встречали Хасар с Хачиуном. По пояс голые, оба чернотелые, как выдры, и в обличии они были чем-то неуловимо похожи друг на друга.

У Хасара уже бугорками вздувались мышцы на руках и плечах. Он был немного высоковат для своих семи лет. «Видный будет человек», – говорили старики, глядя на него.

– Что добыл сегодня, брат? – норовистого, грубоватого Хасара мало что могло занимать кроме охоты и лошадей. – Много настреляли?

– Тебе насытиться хватит, – усмехнулся Тэмуджин. – Можешь готовить свою широкую глотку.

Хачиун, выскочив из-за спины Хасара, потянулся к переметной суме. Пыхтя от натуги, он с трудом опустил мешок на землю, вытряхнул четырех матерых гусей, три кряквы и радостно закричал:

– Гусей будем жарить!..

– Ты и будешь их ощипывать, – перебил его Хасар, ведя лошадь к коновязи. Он уже понял, чем ему грозит добыча брата. – А то привык есть готовое.

– Ощиплю не хуже тебя! – рядом с Тэмуджином Хачиун мог держаться смело и теперь он возмущенно жаловался брату: – Единственный раз сделал мне березовый лук, вместо старого, ивового, и с тех пор все время говорит, будто я на готовом живу.

– Ладно, замолчи, а то получишь у меня… – зло обернулся к нему Хасар.

– Оба замолчите! – оборвал его Тэмуджин, уходя к большой юрте. – Коня моего расседлайте, выведите за курень и стреножьте.

Из малой юрты вышел Бэктэр, сводный брат. Одного с ним года, но от младшей матери, он и считался младше его, но в душе не хотел мириться с этим, при случае всегда старался показать свою независимость. Он был силен и ростом был даже немного выше Тэмуджина.

– Гусей настрелял, брат? – внешне равнодушный голос его обычно таил какую-нибудь насмешку или скрытый умысел. – Удачно ли?

– Боги были благосклонны.

– А меня угостишь?

«Опять насмехается, – отметил про себя Тэмуджин, чувствуя, как в нем снова поднимается знакомое раздражение. – Яд у него всегда наготове».

– У нас едят, не спрашивая.

– Есть, не спрашивая – это воровство. Разве не так?