Страница 2 из 75
– Он! – встрепенулась страдалица, и снова в рёв пустилась. На этот раз – в показательный. Чтобы во всех джипах городка слышали, как её, бедняжку, обидели.
Бесполезно просигналив с минуту, джип замолчал. Из него деловито вылез крепкий мужичонка с лысиной и направился к нам.
– Ну, раз такое дело, – я осознала свою неуместность, и обрадовалась типу с лысиной, как родному брату, – значит, есть, кому тебя с лестницы поднимать. В общем, разберётесь сами. Адьюс!
Тот, кому я обрадовалась как родному брату, стоит сейчас передо мной, больно сжимает руку и говорит грубости…
– Отдавай сумочку! – брызжет он слюной мне в лицо, – Нашла кого разводить… Я сказал КсеньСанне, что тебя найду, и нашёл… Чуял, что далеко не слиняешь, слишком быстро с улицы скрылась… Думаешь, раз я сегодня без охраны, так уже и лохануться готов?
Странно не столько то, что он меня нашёл, сколько то, что искал так долго – на этой улице было только одно кафе, и разыскивать больше было негде.
– Сколько тебе лет? – спрашиваю довольно спокойно, руку при этом высвобождать даже и не пытаюсь. Не даю ему возможность ощутить собственное силовое превосходство. Сволочи – они как собаки – вседозволенность легко чуют и на неё ещё больше возбуждаются.
– Много, – он отвечает грубо, но отвечает все же. Значит, с заготовленной программы я его сбила. Теперь мы на равных – оба импровизируем. – А тебе? – неизвестно зачем спрашивает он.
– Слишком много, чтоб тебя бояться, и слишком мало, чтоб послать тебя к чёрту, – отвечаю я честно, – Никакую сумочку не брала. Если хочешь, пойдём, поищем вместе. Хотя ты б лучше не за мной охотился, а даму свою спать уложил.
– Обойдусь без советчиков. Когда Ксень Санна из машины вываливалась – сумочка при ней была, а когда я к ней сейчас подошёл – сумочки уже не было. Так что по-любому тебе придется ответить…
Благими намерениями, как известно, прославиться нельзя. Раз в жизни хотела помочь пьяной женщине, и вот, понимаете ли, вляпалась. Сую себя вечно куда не следует. Если сумочка и вправду пропала (а вообще была ли она, эта сумочка?), то тип от меня просто так не отстанет.
– Пошли у твоей КсеньСанны спросим, куда она своё имущество задевала, – предлагаю.
– Так она ж датая! – простодушно удивляется тип, – Разве ж она сообразит?
Одной рукой собираю листы в портфель, одной рукой расплачиваюсь с менеджером зала, одной рукой распахиваю тяжёлую игриво повизгивающую дверь. Отморозок, как привязанный, ходит следом, не выпуская моего запястья. Со стороны мы смотримся нелепой, но парой.
– Уже, козёл, завёл кого-то! – восклицает КсеньСанна, едва завидев держащихся за руки нас. Она всё также сидит на ступеньках, но уже не рыдает, а беспомощно машет руками, пытаясь встать. Кажется, она уже забыла, что я с ней полчаса назад разговаривала.
– Ксения Александровна, – склоняюсь над ней, почти учтиво, – Тут меня в воровстве обвиняют. Где ваша сумочка, скажите, а? Где ваша сумочка?!
– Вот! – дама по-простецки задирает украшенный нереальными лапами и хвостами подол шубы. Мы с типом наблюдаем на обтянутых кожей коленях махонькую лакированную сумочку с пошлым жёлтым бантом на застежке.
«Сэр! Вы, кажется, изволили обвинить меня в безвкусице? По-вашему, я могла позариться на эту жалкую вещь? Вы сволочь, сударь! Стреляйте первым!» – всё это внутри. Вслух бросаю лишь скомканное:
– Вот видишь! Впредь не думай о людях так низко…
Железная хватка растеряно расслабляется. Я круто разворачиваюсь и ухожу.
Муторно. Даже Свинтус, несмотря на весь свой пацифизм, в таких случаях всегда даёт в морду. Ухмыляется коронным: «Настоящий интеллигент всегда сможет послать мудака на хер!», и бросается в неравную драку. А я вот снисхожу до объяснений, да зубы заговариваю…
Ускоренным темпом преодолеваю оставшиеся до поворота метры, хочу скорее скрыться с чужих глаз. Останавливаюсь за углом, чтобы отдышаться. Только сейчас понимаю, как испугалась происходящего. Обиженно тру покрасневшее запястье. Сердце бесится, неистово колотя в грудную клетку: «Выпустите, выпустите, выпустите! Я им сейчас покажу!» – машет кулаками после драки, глупое.
Понимаю вдруг, что сама я – тоже сердце. Всю жизнь бьюсь об стену. В кровь сбиваю мечты и коленки. Колочу, в надежде пробить это бездушную клетку. Игнорирую советы смирившихся мудрых, мол «не морочь себе голову, или что от неё осталось, бесполезно – эту стену не пробьёшь!» Смешные, они не ведают, что смысл-то не в разрушении стены, а в самом биении. Я – чьё-то сердце. Я бьюсь о стену, и непоседливостью своей ворочаю чью-то жизнь. От сознания такого нового смысла веет безысходностью – выходит, биться суждено, а пробиться – нет. Но, с другой стороны, и это очень важно, выходит, что всё не зря, кому-то, выходит, нужны мои нелепые трепыхания.
Ноги решили сделать небольшой крюк и привели меня к центральному скверу. Нынче молодёжь собиралась в кафе на площади, поэтому сквер стоит притихший, безлюдный, замёрзший в своем одиночестве. Нетронутым, он прождал меня все годы разлуки.
Когда-то давно за каждым кустом здесь кипела жизнь. Импровизированные дискотеки, гитарные турниры, первые поцелуи и прощальные объятия, настоящая страсть и фальшивые извинения, дешёвый портвейн и дорогие сигареты – все атрибуты моей юности происходили в этом сквере.
Я стою возле нашего незамерзающего источника и ужасаюсь его заброшенности. С характерным журчанием – сразу вспоминается детский сад и девочки, чинно обсиживающие горшки – струйка воды пробивается сквозь грязные мраморные оковы. Даже монеток на дне источника нет!
Традицию бросать в этот источник монетки – якобы, чтоб вернуться ещё в наш городишко – я сначала одобряла, а потом начала призирать. Бросали монетки в основном туристы из экскурсий, ни у одного из которых на самом деле не было желания приезжать к нам ещё. С брезгливым недоумением оглядывали они наши убогие улочки и испуганно жались к экскурсоводу. «Да, источник, да, незамерзающий и целебный, да, цари тут ванны принимали, но мы-то не цари!» – читалось на их лицах, – «Поедем в другие дали на настоящие красоты глядеть? Поехали! Что? Можно монетку бросить в источник? Бросим, разумеется, зря, что ли, здесь остановились…» Они бросали, а малышня (и я, когда была ещё малышнёю) собирала потом эту мелочь, резво убегая от местных милиционеров. Потом я выросла и подростковый патриотизм наделил меня ненавистью к столичных туристам и их монетками. А сейчас вот, выходит, сама я тоже столичный турист.
Руки непроизвольно выуживают из карманов мелочь. Смешно! Нет, о возвращении загадывать не буду. И так знаю – вернусь. Загадаю-ка что-нибудь посущественнее…
Вообще, стыдно признаться, но я всё время что-нибудь загадываю. Взрослая, вроде, барышня, а от потребности в чуде всё не избавилась… Загадываю обычно что-нибудь несущественное. Так, чтоб не слишком обидно было, если не сбудется. Типа, «выкурю сегодня на две сигареты меньше, а за это пусть Свинтус позвонит, или пусть банкир из центрального на статью доварится, или, там, пусть моего опоздания в редакцию завтра никто не заметит». Если сбывалось – я радовалась необычайно: «Чудо! Чудо действует!» Если не сбывалось – забывала про загаданное и не переживала.
Гляжу на монетку, щурюсь от вдруг навалившегося ощущения важности момента. В последний миг понимаю, что делаю, и ударная волна паники вонзается в горло. Пытаюсь остановить себя… Поздно! Жалкое тельце монетки, пулей из замедленного кино, уже летит к воде, а мои собственные губы, совершенно со мной не посоветовавшись, давно уже шепчут невесть откуда взявшееся: «Пусть! Пусть не зря всё, пусть получится! Пусть Рукопись не простой писаниной окажется, а чем-то значащим. Пусть я – не как все. Пусть не буду обречена на тщетные рыпанья, пусть выдвинусь. Окажи, Боже, милость, выдели. Надели даром. Отработаю…». Шепчу, а самой всё жутче и жутче делается. Это откуда ж во мне столько гаденького тщеславия? Замолкаю, собственным дерьмом сражённая. Вода с громким всхлипом принимает монетку. И тотчас же мир вспыхивает яркими красками и оглашается нереально-пронзительным звоном.