Страница 68 из 76
Но Василий сегодня позвонил ни свет, ни заря, и предупредил о строящихся кознях:
– Этот новый наш администратор явно неровно к тебе дышит. В том смысле, что плохо относится, – хорошо поставленным голосом героя-любовника с двадцатилетним стажем, доложил Василий. – Подошел вчера к нам в курилку – мы с Джоном там как раз проблемы российской интеллигенции обсуждали – ну там, когда аванс, и как благородный человек должен поступать, в случае, если его оплату задерживают… Скандалить или оскорблено увольняться? В первом случае страдает достоинство, во втором – все остальное, ведь и не рассчитаются и кислород на будущее перекроют. Тут подходит этот красавец твой, слышит наш диалог, и, как мы между прочим, как бы совсем не в устрашение, давай тираду толкать на тему: «Отчего из театра поперли Софию Карпову?» И так у него все складно выходит, словно заранее текст обдумывал.
– Ух ты! – от неожиданности мне даже делается весело. Всегда интересно узнать о себе что-то новое. – И за что же меня? И, кстати, отчего я об этом ничего не знаю?
– Оказывается, ты страшной злодейкой в прошлой жизни была. Ужасно наших новых учредителей кинула, именно в такой же ситуации – решив из гордости что-то доказать о своем высшем в отношении них положении. Вроде бы как ты от них уволилась, чуть ли не отобрав себе гонорары за написанные ими лично книги. И вот, мол, теперь, тебе это «аукается», потому что куда не придешь работать, нехороший шлейф тянется… – Василий крутит интонацией, будто рассказывает страшную сказку маленьким детям, – У-у-у! – пугает он. – Вот, мол, ты уже в никому не известный, задрыпанный театришко устроилась, и, надо же – тут тоже настигли обстоятельства. Обиженные тобой люди пришли, перекупили нашу труппу, а потом узнали, что в ней есть ты и… – Василий выдерживает многозначительную паузу, а потом тяжело вздыхает и переключается на обычный тон: – И, знаешь, он это так противно все говорил, так плоско. Будто пример из учебника истории разбирал перед каким-то недоделанными тинейджерами. Я хотел ему в морду дать, да Джона жалко стало. Если какой скандал будет, его потом в главные виновники впишут. Ты же знаешь…
Бедняга Джон из-за своей громоздкой комплекции ужасно страдал. С раннего детства. Его мог обидеть каждый, потому что Джон был не просто крупный, а о-очень крупный. «Никогда никому не давай сдачи, никогда ни на кого не обращай внимания!» – твердили ему родители: – «Ты больше, и потому тебя сочтут виноватым. Не вмешивайся и ни на какие подначки не отвечай!» Так несчастный Джон и жил – никогда не отвечал обидчикам, но при этом все равно всегда оставался виноватым – сначала в глазах обычных взрослых, потом – преподавателей, а сейчас уже даже и правоохранительных органов. Если в радиусе километра от Джона случалась какая-то потасовка, его обязательно подозревали в участии.
– В общем, заваруху решил не устраивать, но тебе о недоброжелатели сообщить – святое дело. А то честь моя всю ночь зудела и требовала подвига…
– К венерологу обращаться не пробовали? Нехорошие признаки, – я еще немного спала, потому реагировала с запаздыванием. И даже осознав все услышанное, легко отмахнулась: – Глупости, -Карпуша ничего не знает, и строит свои догадки, судя всех по себе. Он на месте наших рабовладельцев наверняка вылил бы свою злобу в мое увольнение. Он ведь – существо недальновидное. Не понимает, что, уволив, тут же потеряет возможность своего влияния. А наши покупатели – опытные коты-охотники. Они мышь никогда есть не станут, поймают и будут мучить, чтобы не потерять игрушечку… К счастью, у меня чуть больше гражданских прав, чем у мыши. Я умею писать заявления… Так что я ухожу добровольно. Меня даже всячески пытались не отпустить. Правда, – тут до меня начал доходить реальный смысл происходящего, – Правда, кто в это поверит, если Карпик свою версию по кулуарам толкать станет…
– Ото ж! – сказал Василий, а потом поспешно добавил, – Только, я тебе ничего не говорил. Ты ж понимаешь… Мне-то куклой нашего Карабаса всего до пенсии осталось служить. Просто так – продержусь. А прессинговать начнут – не выдержу, дам в рожу…
Удивительно, что Василий действительно всерьез собирался уходить на пенсию. И считал годы до нее, как солдат в армии дни до дембеля. Никифорович, который вообще значительно старше Василия и давно уже, наверное, достиг всех необходимых пенсионных барьеров, частенько посмеивается над коллегой: «Помрешь со скуки! Пойдешь в первую встречную труппу на роль пенсионэра проситься!» Василий юморка на эту тему не принимал, заявлял, что-то вроде: «Не для того я всю жизнь пахал, чтобы, когда положенное время покоя пришло, снова на работу скакать!» и продолжал напряженно ждать старость. Удивляюсь, отчего с таким же вожделением он не помышлял о смерти, ведь она – полное и окончательное успокоение…»
Впрочем, я отвлекаюсь от сути. Поразмыслив немного над сложившейся ситуацией, я решила лишить Карпика возможности глумиться и предоставить коллективу правдивую информацию. Слава богу, такая штука, как отходная, позволяла собрать всех в одном месте и заставить себя выслушать…
– Официально заявляю – никто меня не увольняет. Ухожу по собственному желанию. И вовсе не из-за того, что наши рабовладельцы – дурные люди. Скорее, потому – что я не слишком умная. По-хорошему, надо было бы остаться – кто-то ж должен бунты против рабовладельческого строя поднимать. Мое вам напутствие – берегите Марика. Уверена, они его своими маразматическими предложениями-приказами творческим импотентом сделают. А он у нас –существо ранимое… – понимаю, что ушла в сторону от того, что собиралась сказать. Да и говорить-то, как-то перехотелось, потому что как-то мизерно это все и неважно. – А слухам о том, что меня отсюда «попеперли» не верьте! Меня, напротив, пытались уговорить продолжать работу и не бросать труппу. Я б и не бросила, да не смогу – врожденная аллергия на диктатуру дилетантов. Или пусть нас покупают профессионалы, или пусть не вмешиваются.
– У всех аллергия, – пожимает плечами Наташа. – Ты, София, слабо себе представляешь, что такое материальные трудности, потому так легко работами и разбрасываешься… – нет, этого человека ничем не переубедить в моей принадлежности к классу избранных! И ведь не со зла она так. Просто от закостенелого в догмах сознания… – Хотя, это и хорошо! – доброжелательно улыбается Наташа. – Не то, что уходишь –нам без тебя грустно будет. А то – что можешь себе позволить, гулять сама по себе…
– И лишь по весне – с котом, – невесть зачем добавляет наш юный Виталик, и, не дожидаясь моего предложения, лезет в пакет за шампанским и тортиком. – Ура, ура! – кричит. – Праздник-праздник! – потом, вероятно, понимает, что несет что-то не то, надевает маску печального Пьеро и очень лирично импровизирует: – До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты у меня в груди! Этот пир – не праздник – расставанье! Сонечка, ты все же заходи…
По опыту всех предыдущих застолий мы знали, что Виталькино рифмоплетство может длиться бесконечно, потому беспардонно перебили «бродягу и артиста» хлопками открывающегося шампанского. В воздухе остро запахло приближающимся Новым Годом. Невесть откуда взявшаяся во мне уверенность, что все будет хорошо, удивительным образом преобразила окружающих:
– Всех вас страшно люблю и горжусь нашей дружбой! – тостую вполне искренне, и громко кричу: – Дзинь! – строя бокал из своего пластмассового стаканчика.
«Сбылись твои пророчества, /Подкралось одиночество, /Дни тают как снег в теплых ладонях», – это не очередная прихоть моего музыкального центра, это – мой мазохизм. К чему гадать, если и так известно, что со мной теперь будет происходить. Вот уже третьи сутки сижу безвылазно в комнате. Слушаю музыку – включая Лозу, причем не старого доброго, бодрого «Примуса», а уже зрелого пропитанного тоскою и моральным разложением; перечитываю Ремарка; подолгу разглядываю обувной заоконный поток; глушу вредное для фигуры пиво и почти не реагирую на внешние раздражители.