Убийство на дуэли

— И что же священник? — спросил я.

— Расстригли. Тут же расстригли. А тот в ответ: «Коли б не расстригли, мне десять тысяч до конца моих дней все равно не выслужить». И вот что тебе еще расскажу о нем. Страсть любил читать детективы. Поедет, бывало, в Париж, привезет десятка три и читает. «Это вам, — говорит, — не Достоевский, одно убийство, а размазано на шестьсот страниц. Тут что ни страница, то убийство, аж дух захватывает». Но детективы плохенькие. Мы с тобой, князь, таких писать не будем. Как, кстати, твои записи?

— Я сделал записи за два последних дня, может, вы посмотрите?

— Хорошо, душа моя, к утру посмотрю.

Бакунин зевнул и отправился в свой кабинет, но, конечно же, не спать, а писать свои гениальные сочинения.

Глава тридцать седьмая

А ЛИРИЗМУ МЫ ПОТОМ ПОДПУСТИМ

Когда ушел Бакунин, часы показывали половину второго ночи. Живя в доме Антона Игнатьевича, я долгое время сохранял свою привычку рано ложиться спать. Но, видимо, мне все-таки придется ее изменить. Уже который день я засиживаюсь далеко за полночь. А тем не менее, движимый все той же давней привычкой, приобретенной за многие годы деревенской жизни, я по-прежнему встаю в шесть утра.

Интересно, получится ли это сделать завтра. Ведь таким образом я буду постоянно недосыпать, а это может нанести вред здоровью. Причем как от недосыпания, так и от хаотичности сна. Все это практически не касается самого Бакунина. Иной раз мне кажется, он не спит по нескольку суток подряд. Хотя довольно часто спит до самого обеда.

Улегшись в постель, я долго не мог уснуть, несмотря на позднее время. Мысли одна за другой лезли в голову. Что скажет Бакунин о моих первых записях? Как я все-таки невнимателен. Взять этот пример с перстнем шофера, работника гаража. А как сравниться с Акакием Акинфовичем, до мельчайших деталей запомнившим все, что находилось на столе у пристава Полуярова? А я? Даже телефонного аппарата не заметил, а только предположил, что он должен был там быть. Смогу ли я, обладая такой наблюдательностью, писать романы в духе Конан Дойла?

Потом передо мной проплыли лица всех новых людей, увиденных мною за этот день. Они быстро растворились в темноте, потом появилось лицо Милева с глазами убийцы, оно тоже куда-то исчезло, и, наконец, я увидел сияющие глаза княжны Голицыной. «И будете сожалеть, что не увезли меня отсюда на извозчике неизвестно куда», — прозвучали в моем мозгу ее слова, и я погрузился в сон.

На следующий день я, как ни странно, проснулся ровно в шесть часов. Каждое утро в доме Бакунина было для меня истинным наслаждением. Теплая ванна, душ, бритье английскими лезвиями перед большим зеркалом — я посвящал всему этому не меньше часа. На одно разглядывание своего лица в зеркале у меня уходило минут пятнадцать, а иногда и все двадцать. Видя в зеркале свои собственные внимательные глаза, мне почему-то виделись окрестности Захаровки, имения князя Захарова, моего отчима-отца. Луг, овраги, спускавшиеся к речушке, опушка леса, поле за селом, холмы, покрытые лесом, — все это словно было запрятано в глазах моего отражения.

Выйдя из ванной комнаты, я обнаружил у себя Бакунина. Он разложил на столе мои записки и бегло просматривал их.

— Доброе утро, Антон Игнатьевич, — поздоровался я, — вы что же, не ложились этой ночью?

— Почему же, вздремнул у себя в кресле, — ответил Бакунин.

Я уже знал о его привычке во время ночной работы засыпать в кресле-диване на четверть часа, самое большее на полчаса. Это восстанавливало его силы, и он мог работать сушами.

— Что скажете о моих записях?

— Хорошо, князь, хорошо. Только надобно побольше протокола. Наполеон, кажется, говорил, что читает отчет о сражении с таким же увлечением, как девица роман. А у нас, брат, — протокол. Ты пишешь, как будто сочиняешь повесть. А нужно протоколировать. Все помечай, все пригодится. Время отмечаешь — это хорошо, это важно. А погоду везде пропускаешь. Пиши. Дождь, ветер, сыро, солнце сияет. Важно. Помнишь доктора? Ветер, говорит, был, ветер запомнил. Дался ему этот ветер. Я третий день голову ломаю — почему ему ветер запомнился? Старайся ничего не пропустить. Видишь — трещинка на стене — трещинку впиши. Муха летит — и муху сюда же. И старайся все по одному плану — так надежнее. Литературности мы с тобой потом добавим, причешем, пригладим. Главное, ничего не пропустить: что происходит, где, что вокруг, какое впечатление от всего окружающего, четко — когда началось, когда закончилось, выводы. И особенно подробно людей. Тут уж не жалей бумаги. Каков собой: фигура, рост. Какая голова — круглая, сплюснутая. Каков: строен, неуклюж. И лицо. Лицо самым подробнейшим образом. Глаза — цвет, большие, узкие, брови, ресницы, как смотрит. Опять же нос. Гоголь вон целую повесть написал. Прямой, тонкий, с горбинкой, мясистый, курносый или того лучше — кривой. Рот, губы, зубы, как улыбается. Опять же, подбородок, усы, бакенбарды, уши. Шея тоже. И не скупись на детали, например: красная, толстая, жилистая шея. Помнишь у доктора? Именно красная, жилистая. Тебе ничего не стоит, а читателю интересно: вот, мол, он, доктор с красной жилистой шеей.

Бакунин откинулся на спинку стула, словно устал от своего монолога.

— Был такой француз по фамилии Бертильон. Он первым начал измерять все параметры заключенных. Рост, окружность головы, длину рук, ног, пальцев, ступней. Это потом назвали бертильонажем. В романе мы должны дать такой бертильонаж каждого персонажа. Тургеневу достаточно написать, что она была прелестна. И все. А нам — в размерах, все подробности. Это у нас и будет, душа моя, — анатомия детектива.

Бакунин опять передохнул.

— Ну и философии подпустим: вот, мол, был человек — и нет его… Но главное — деталей побольше, — Бакунин поднялся со стула и направился к двери. — За завтраком обсудим все, что есть на сегодняшний день.

Бакунин вышел из комнаты. Я не успел сказать ни слова. Одевшись так, что можно было сразу идти к завтраку, я сел за стол и начал рассматривать свои записи, испещренные пометками Бакунина. Позже я их переписал начисто. Сознаюсь, не всегда следуя пометкам Бакунина. И сожалею, что не сохранил этого экземпляра с пометками.

Против каждого вновь появляющегося персонажа на полях стояло: глаза, нос, уши, шея. При диалогах: мимика, жестикуляция, голос, бас, баритон, тенор, хриплый, надтреснутый. Если человек уходил или входил, то рядом стояло: походка. Кое-где я сразу же стал вписывать требуемые дополнения.

Но по большей части сделать этого я не мог, по той простой причине, что не помнил, какие глаза были у дворника Голицыных Никиты. Не помнил походку сестры князя Голицына. Не помнил, каким голосом — баритоном или фальцетом — кричал на нас Толзеев.

Сначала это расстроило меня. Мне казалось, что я не наблюдателен. Моя первая повесть была для меня очевидным подтверждением этого. Вспоминая ее, я пришел к выводу, что и в ней тоже не хватало всех этих деталей. В ней была какая-то задушевность. Какой-то милый мягкий свет. Лиризм. А в романах в духе Конан Дойла нужно другое. «А лиризма мы потом подпустим», — скажет Бакунин.

Но потом мое расстройство прошло. Я достал ножницы, нарезал из чистых листов бумаги небольших карточек. На каждой карточке в верхнем левом уголке я написал имя будущего персонажа: Толзеев, Кондауров, доктор, сестра князя, Полуяров. А потом под номерами: 1 — глаза, 2 — нос, 3 — усы, 4 — подбородок. Каждый пункт я собирался в дальнейшем заполнить и таким образом подправить свою слабую наблюдательность. Подумав, я приготовил еще несколько десятков карточек: Касьянов луг, особняк князя Голицына, квартира Югорской, кабинет пристава. На них я обозначил пункты: 1 — где находится, 2 — размеры, 3 — что сразу бросается в глаза.