Сезоны

«Хлюп-чвак-хлюп-хлюп» — под сапогами.

Кому интересно, например, слышать про эти полуострова, острова, реки, тундры, озера? Кто хочет узнать о них? Относительно немного тех людей, кто сможет встретиться с подобными, а именно с этими, о которых я рассказываю, — десятки, а может быть, и единицы. И наверное, совсем ни к чему рассказывать о них, восторгаться ими, сравнивать с чем-то, хотеть, чтобы другие увидели то, что увидел ты, узнали то, что ты узнал, и полюбили все это так, как полюбил ты?

Боже мой, какая у меня толстая кожа! Я ведь ни разу не почувствовал на спине Олин взгляд. А она же все время смотрит в мою спину. А куда же ей еще смотреть? Это рюкзак виноват: он, как экран, отражает волны ее взгляда. Вон он какой громадный — и пулей не пробить, не то что взглядом. А интересно, какой у меня вид со спины под вьюком? Жалкий, наверное.

— Павел Родионович, смотрите, олень! Вон направо!

«Вот куда ты, оказывается, смотришь», — усмехнулся я и остановился.

— А я, Оля, иду и думаю, какой у меня вид со спины.

— Ничего вид. Да вы смотрите — не один, а раз, два, три, четыре, пять… шесть!

Со стороны Островной действительно выходило стадо оленей. Но далеко-далеко. Можно только догадаться, что это олени. И то, если глаза острые.

— Это не дикие, наверное. Это, может быть, колхозные. Километрах в двухстах есть колхоз «Путь Ильича». Я летом встречал одно стадо. Они часто сюда пригоняют оленей.

— А я вблизи никогда не видела стада! Может быть, подождем? Ой, что я за ерунду говорю!

— Нет, если ты хочешь…

— Да нет же, нет же! Идемте лучше.

— Ну, смотри!

И мы снова зашагали, время от времени поворачивая головы направо. А оленей становилось все больше и больше, и вот уже видна какая-то масса с отдельными островками.

— Хоть бы к нашей базе они подошли. Правда?

— Да, мясо сейчас не помешало бы. А то надоело одно и то же. Хотя осталось-то им на базе жить всего ничего. Перебьются. Перебьются? И мы тоже перебьемся. Перебьемся? Но мясо — это хорошо! — добавил я, проглотив слюну.

Олени исчезли через какое-то время, скрылись в складках тундры. Тундра ведь не биллиардный стол, а волнистая равнина, и тем более начали попадаться мелкие речушки — воробью по колено, но у каждой такой мелюзги была своя собственная, ею выработанная долина, и мы то шли под уклон, то топали вверх.

Горы начались не сразу. Сначала возникали на пути отдельные холмики морены, затем они сгруппировались, образовав типично моренный ландшафт. Холмы были пологими и поросли довольно густым ольховым стлаником. Идти стало и легче, и труднее. Легче — потому что под ногами теперь была не чавкающая тундра, а твердая, хотя и сырая земля. Труднее — потому что кусты и холмы никогда не увеличивали скорости путника.

Я торопился. За шесть часов пути только один раз перекуривал — это когда мы оленей увидели. Отдыхали же мы минуты по две через каждые полчаса. Присядем — и дальше. Нужно обязательно засветло добраться до нашей речки и как можно выше подняться вверх по долине. Тогда завтра холостой ход будет меньше. Но уже три часа, а мы с утра ничего не ели. Пора перекусить.

— Оля, пора, однако, подзаправиться. Не возражаешь? Чай, наверное, не будем варить.

— Конечно не будем — все равно ведь здесь нигде нет сухой веточки.

— Стой! Давай здесь.

Мы сбросили рюкзаки, с наслаждением расправили слегка ноющие плечи и, усевшись вдвоем на один ватник, откинули на рюкзаки свои потные горячие спины, блаженно вытянули ноги. Оба молчали. Посидев с полминуты, я встал, порылся в кармане рюкзака, вынул банку сгущенки и сухари, потом направился к речке, зачерпнул две кружки воды, вернулся и протянул одну кружку Оле. Сам пристроился рядом, вскрыл банку, и мы начали грызть сухари. Все-таки можно считать, что детство мое прошло на севере, и зубы у меня были не из тех, которыми можно запросто срывать железные пробки с пивных бутылок, поэтому каждый сухарь я хорошо размачивал, а Оля же хрустела ими только так. Еще мы по очереди прикладывались к сгущенке и запивали все это холодной водой.

Так близко и так долго мы еще ни разу не были вместе. Площадь расстеленного ватника была явно мала для двоих, и мне пришлось как будто бы волей-неволей, а на самом деле не без тайного желания, усесться почти вплотную к ней. Но миллиметр все-таки разделял нас. И вдруг наши плечи коснулись, и я вздрогнул оттого, что так светло все стало вокруг и оранжево, как будто глянул на мир через светофильтр.

Оля грызла сухари, поглядывала по сторонам, на небо. И ей, конечно, было наплевать на мои эмоции.

Чтобы справиться с волнением, я достал карту, разложил на коленях и сделал вид, что внимательно ее изучаю. А вообще я сидел притаившись и молил судьбу, чтобы Оля сделала еще какое-нибудь движение и хоть еще раз коснулась моего плеча своим плечом.

Это была пытка. Но что за пытка! Я мог бы часами вот так молча сидеть! Наверное, у меня вороватые глаза. Только бы она их не увидела. Не отрывать глаза от карты. Не отрывать.

Дурак, Павел Родионович, зачем? Стоило только отодвинуться на десять сантиметров, и между нами легла бы пропасть шириной в десятки и сотни метров. Но я сам выбрал эту пытку, и мне было хорошо.

— Павел Родионович, что-то небо затягивает.

Это будничное замечание вернуло меня из мира томительных ощущений на берег ручья, который петлял среди моренных холмов под северным небом. Действительно, если утром небо было приветливым, в полдень — равнодушным, то сейчас вид его тревожил своей неопределенностью. Из такого неба с равной долей вероятности мог пойти и дождь, и снег, оно могло и остаться таким, как сейчас, а могло и снова вдруг на короткое время засветиться теплыми праздничными красками.

Я глянул на часы.

— Двадцать минут просидели вместо десяти. Нужно двигаться, дорогой коллега.

Стало холодно внутри то ли от пятиградусной воды, то ли от двадцатиминутной неподвижности. Мы поднялись, разминая застывшие ноги. Я помог Оле натянуть рюкзак, сам, сидя, залез в лямки своего, перевернулся на четвереньки, медленно встал, и мы снова двинули на запад.

9

— Я что-то тебе должен сказать, Оля, но пока еще рано.

— Рано? Рано почему: потому что четверть десятого или потому что мне только двадцать один год?

Я усмехнулся:

— Благоприятные обстоятельства, Оля, не созрели.

— Как серьезно, Павел Родионович, и как скучно. Мой отец работает председателем совхоза «Победитель» — есть такой совхоз на Алтае. Он часто повторяет такие слова: «Обстоятельства люди делают. Живешь, трудишься хорошо — это обстоятельства. Смеешься, в кино ходишь, в праздник гуляешь — тоже обстоятельства». Все это он называет хорошими обстоятельствами. «А плохих обстоятельств, — говорит он, — я не признаю. Плохой урожай — значит, сам плохо работал. Град? Заморозки? Засуха? Оттого плохой урожай? Плохо работали. Нужно было много больше работать». И меня он воспитывал под девизом «Все, дочка, от тебя зависит». А вы мне, Павел Родионович, пытаетесь внушить, что есть какие-то обстоятельства, которые должны как-то расположиться благоприятно, как звезды на небе, лишь только тогда вы мне что-то сможете сказать. Рационализмом попахивает, Павел Родионович. Скажите просто: «Нечего мне пока сказать. Не придумал еще. Слова во мне еще не созрели». Слова, Павел Родионович, а не обстоятельства.

Хорошо, когда есть крыша над головой, когда от гречневой каши с тушенкой тяжел желудок, когда копотное пламя свечи не нервничает, а спокойно тянется вверх, вырывая из темноты желтым своим светом черный бок чайника, раскатанные черные спальники и тонкую Олину руку, на которой пристроилась ее голова! Хорошо! Вот последнее — оно и есть самое хорошее. И еще неплохо, что засветло мы сумели разбить лагерь, хотя и не дошли до намеченной точки. Но малость не дошли — всего километра полтора. Мне показалось: выше мы вообще не найдем места для стоянки. Невысокая терраска, что прыгала с одного берега речки на другой, вдруг стала совсем узенькой. И мы остановились.