Сезоны

Еще в Магадане, перед отлетом в Гижигу, я услышал от Окунева, что у нас будет работать «вот такая девочка!».

— Она дипломница из Томского политеха, — пояснил он.

— Ну что же, будь удачлив, — пожелал я ему и улетел, так и не увидев «вот такую девочку».

Когда мы пригнали лошадей, вся партия была в сборе (они забрасывались морем), и даже кое-кто ушел уже в короткий маршрут. Не было на базе и «вот такой девочки».

— Ну как? — спросил я Окуня. — Охмурил?

Саша махнул рукой и начал рассказывать мне, что когда они шли по Охотскому на спасательном буксире «Невельской», все трое суток хулиганил шестибалльный шторм. И как Оля (это ее звали Олей), он и Жека, в то время как все лежали пластом, выбирались на верхнюю палубу и, усевшись под трубой, изо всей мочи под гитару горланили песни. Кораблик качало, соленые брызги, как из пульверизатора, с силой били их по лицам, Охотское море пенилось и кипело возле кораблика, а им все было «бара-бир».

— Ближе к делу, Окунь, — сказал я ему.

— К делу? К какому делу? Ты знаешь, Гром, когда мужик бывает особенно глуп? Любой мужик. Даже академик, даже маршал, даже премьер-министр… Когда он один на один с зеркалом. Если со стороны посмотреть — вид, глупее не придумаешь. Но особенно глуп тот мужик, который до тридцати с лишним лет лелеял один идеал женщины и ничуть в нем не сомневался, а настоящий идеал оказался абсолютно другим.

— Так это ты о себе, что ли?

— А о ком же? А ты спрашиваешь о делах… Какие, Гром, могут быть дела между старым поганым хрычом, циником и выпивохой Окуневым и Ольгой Макаровной Ким — женщиной из будущего?

— Увлекаешься, Окунь, как всегда. Но, честно говоря, слышу какие-то новые сентиментальные нотки. Стареем, что ли, Окушок?

— Не тот случай, Павел Родионович, совсем не тот случай. Лучше, Паша, замнем. Что-то мне на эту тему совсем не хочется распространяться. Ей-богу.

«Н-да! Видно, разбит был Александр Окунев — знаменитый флиртмейстер Ленинградского горного, и разбит наголову», — так подумал я, но уточнять не стал и почему-то представил смазливую смугленькую цацу, которая ходит семеня ножками и не желает улыбаться, дабы не законсервировались морщинки под глазами и у рта, и ресницами медленно хлопает, и глаза-то у нее прояпонского разреза с восточной поволокой.

Я, наверное, на всю жизнь запомню возвращение отряда Геннадия Федоровича из маршрута в начале сезона. Сначала из-за поворота показался толстенький и низенький старший геолог, за ним вывалила больших габаритов фигура Жеки Васильева, и почти сразу же вслед за Жекой явилась она.

«Явилась» — это точное слово. Это слово открыл Пушкин для того, чтобы передать предчувствие больших перемен в душе человека от встречи с другим, с женщиной. Ты еще не знаешь и не можешь знать, какие превращения ожидают тебя, ты еще даже в глаза ее не посмотрел, даже лица ее еще толком не различил, а уже потянулась твоя душа навстречу, и отделилась душа от тебя, и почувствовал ты, что нет теперь у тебя той прежней души, прежнего сердца, прежних мыслей, вернее, все уже в тебе не только твое, но и той, которая явилась. Но эмоции эмоциями, а отряд-то подошел.

— Здравствуйте, Геннадий Федорович! — приветствовал я старшего геолога, поклонился церемонно и пожал его пухлую руку.

— Привет-привет красным конникам! Много ли подков потеряли? Лошадки-то нынче не доходяги?

— Все в порядке, Геннадий Федорович. И кони сыты, и копыта целы. — Хотел еще чего-нибудь добавить остроумное, а на меня уже навалился Жека Васильев:

— Гром гремит — земля трясется! Чувствую на рассвете — трах-бах! Ну, думаю, Паша собственной персоной. Здорово, друг, здорово, брат, здорово! Что-то быстро вы прискакали. Поди на рысях?

— Галопом, Джек, галопом! Только иногда рысью. Сотню коней лихих загнали. Только семерых для вашего полного счастья доставили. А то смотреть на вас, вьючных, жалко. Вон они, посмотри, какие красавцы! — Четыре захудалые, еще не отъевшиеся после трудного перехода лошади понуро ходили вдоль бровки склона долины и щипали траву. Остальных не было видно. Жека шагнул в сторону, чтобы лучше разглядеть лошадей, а за ним стояла Оля. Мы смотрели друг на друга. Я молчал.

— Здравствуйте, Павел Родионович, — улыбнулась она и протянула руку.

— Здравствуйте… Здравствуйте, Оля, — смешавшись, ответил я, пожал ее пальцы и быстро опустил их, словно дотронулся до запретной вещи.

— Как добрались? У нас здесь только и разговоров: «Вот когда придет Громов с лошадьми… Вот когда придет Павел Родионович»… Наконец-то пришли, — странно так, не то спросила, не то воскликнула она.

— А кого же больше ждали, Громова или лошадей? — пытался я обрести непринужденность.

— Громова с лошадьми, — рассмеялась она негромко. — Я так и представляла: идете вы, а на поводу ведете много-много лошадей. Почему-то рыжие все, яркие, как пожар.

Вот и весь разговор. Оля прошла рядом, едва не задев меня, и навстречу ей приближалась Генриетта Освальдовна и приговаривала:

— С крещением тебя, Оленька. С боевым крещением. Что тебе наш северо-восток? Какие впечатления?

Вот и весь разговор, вот и вся встреча. Но почему нахлынуло вдруг такое восторженное состояние, будто мне не тридцать четыре, а в два раза меньше? Почему легка, точнее, невесома стала каждая клеточка моя и почему одновременно так отчетливо запульсировала кровь в висках? Отчего голос ее мягко и звонко повторяется в ушах: «Здравствуйте, Павел Родионович! Здравствуйте… Вот когда придет Громов с лошадьми…»

«Да полно задавать наивные вопросы, Павел Родионович. Все, по-моему, Паша, предельно ясно», — думал я в этот день, и на следующий день, и еще много дней подряд. Дело ясное. И еще яснее оно оттого, что прав на сто пятьдесят процентов Окунь, который утверждал как-то в разговоре со мной, что, мол, «с ней нужно по корешам».

— По корешам, — добавил он убежденно. — Иначе — хана!

— Кому? — спросил я.

— Тому, кто покусится. Усек?

Раз он так говорил, значит, так оно и было на самом деле. Я верил своему мудрому другу.

3

— Да, Оля, пожалуйста, когда собираться будешь, не забудь пачки четыре чая. И сахар не забудь.

Я развернулся и пошел к выходу из десятиместки. Клянусь, я чувствовал, что она провожает меня глазами. Мне до судороги в шее захотелось остановиться, резко обернуться и поймать ее взгляд. Но я лишь съежился и вынырнул из палатки.

Очутившись на улице, я первым же делом посмотрел на небо и увидел, что небо стало выше. И тучи, которые уже несколько дней подряд темно-серой медузой висели над землей, заполняя все небо до горизонта, вроде бы начали редеть. А в светло-серых прорехах вроде бы проступила палевая краска. Ветер тоже заметно ослабел и стал порывистым.

Сейчас база партии казалась пустынной и неуютной, почти заброшенной, как какой-нибудь рыбокомбинат на побережье во времена безрыбья. Вымоченный, выцветший, чуть розоватый флажок на радиомачте то лениво полоскался в плотном сыром воздухе, то, вздрогнув и щелкнув, напряженно трепетал.

Я вдруг разбежался и, оттолкнувшись левой, прыгнул тройным. Пролетел метров восемь, оглянулся и увидел свои следы на раскисшей почве, и мне показалось, что мой результат не так уж и далек от мирового рекорда. Я удовлетворенно крякнул и пошел к палатке, где жил Геннадий Федорович.

Старший геолог занимал четырехместную палатку. Железная Генри поначалу сильно воспротивилась такому излишеству: ведь больших палаток в партии не хватало, и под жилье на базе многим приходилось разбивать маршрутные палатки. А это было связано с излишней тратой времени при сборах в маршруты: палатки нужно было брать с собой и куда-то перетаскивать личные вещи и раскладушки. Пыталась она давить и на его совесть, но Геннадий Федорович был стоек.

— Генриетта Освальдовна, — искусно защищался он, — разве я не могу в свои пятьдесят лет хотя бы в поле позволить себе такую роскошь, как иметь минимум жилплощади, установленный для одного человека правительством? Вы же знаете, что в цивилизованных местах на мою долю приходится четыре целых, тридцать семь сотых квадратных метра, и от этого я испытываю постоянные неудобства. А доказано, что творческому человеку необходимо иметь площадь, достаточную, чтобы он мог сделать хотя бы шесть шагов без остановки. В палатке же, даже живя один, я могу сделать только четыре. И потом, нужно же учитывать то обстоятельство, что я храплю. И по этой причине мои коллеги вынуждены будут просыпаться с головной болью.