Сезоны

Ко мне протиснулся Руслан Плетнев.

— Павел Родионович, дело есть.

— Говори, Руслан, говори!

— Да неудобно здесь.

— Ничего, Руслан, говори!

— В кадрах узнал, что у вас вакансия.

— Ну?

— Поработать у вас хочу.

— Ты же старший, а у меня место геолога.

— Это не суть важно.

— Тогда в чем же дело? По рукам?

— По рукам.

Пирамида в его рост

Мне тяжело вспоминать шестьдесят седьмой год. У меня в партии в тот сезон, в конце его, утонул Руслан Всеволодович Плетнев. В поле все бывает. Наша профессия по степени риска не на последнем месте, и «единые правила техники безопасности на геолого-разведочных работах» тогда насчитывали двести восемьдесят шесть страниц, а новые и того больше.

Но спросите любого старого геолога, соблюдавшего неукоснительно те правила, сколько раз он имел реальную возможность пополнить списки жертв несчастных случаев со смертельным исходом. Думаю, что пальцами на двух руках не обойдется, подсчитывая. И даже молодые могут рассказать о ЧП, не учтенных никакой отчетностью, никакой статистикой. Было? Было. Выкрутился? Выкрутился. Живи и радуйся. И благодари, не знаю кого там. А кто не выкрутился? Помянем тех с уважением. Забудем о том, что некоторые из них расстались с жизнью из-за собственной непредусмотрительности, бравады, азарта, упрямства, нерасторопности, безволия, самодурства, наконец, просто по глупости. Все это вместе принято называть неосторожностью. Не нужно осуждать без меры тех, кто погиб по неосторожности.

Можно, конечно, быть и осторожным, если предвидеть, что именно вот тот камень свалится на твою голову, именно этот брод окажется не по твоим силам, именно эта осыпь оживет у тебя под ногами, и именно в тот момент выскочить из каменного конвейера не будет возможности.

Но посудите. Идет геолог по речке, шагает прямо по руслу, потому что по стланику не пройти. Осторожно идет. Идет километр, другой, третий — все в порядке. А ведь геологу надо не просто передвигать ногами, думая лишь о том, как бы не поскользнуться, ему же работать надо. Ему надо замечать обнажения по берегам реки, ему надо отбраковывать обнажения, похожие на те, которые уже описаны, и искать новизну во вновь встреченных, ему надо отмечать характер изменения морфологии долины, чтобы не упустить момента, когда эти изменения станут достойны описания, ему нужно, если это гидрогеолог, фиксировать проявления подземных вод, стараясь по ходу маршрута дать характеристику их выхода на поверхность земли, определить параметры, ему надо в каждый данный момент точно знать, где он находится, и поэтому зачастую он должен попутно вести счет шагов — и многое-многое другое надо ему видеть, анализировать, запоминать. А дно-то ведь скользкое: в июле — августе валуны и галька покрыты бурой слизью. И течение реки — метра полтора в секунду — не помогает устойчивости. Когда по колено и выше, когда напор воды валит с ног, человек — весь осторожность, он напряжен, он внимателен, но вот, слава богу, воды по щиколотку. Можно для пользы дела и расслабиться. А «тот самый гнусный камень» ждет. Резиновый каблук — надо же! — резко соскальзывает с него — человек падает навзничь. А другой валун, выступающий из воды, принимает на себя его затылок. Все — конец. Маршрут окончен. Жизнь окончена. Человека не стало. И идущие позади не могут помочь ему.

Поле не любит слабых,

собакой готово лаять.

Слава нам, сильным! Слава!

Вечная память.

Природа — дура двуликая,

щедра, жестока, упряма.

Маленький ты, великий ли —

в яму тебя, в яму!

Да, Природа — она не пейзаж в Русском музее. Она жи-ва-я! Она самолюбивая, она противится, когда ее изучают. Она щедрая и скупая, покладистая и упрямая, наивная и хитрая, прекрасная и ужасающая. Она живет и умирает, манит и отталкивает, исцеляет и губит. Боготворить одно лицо природы и бороться с другим. Вечная память человеку, погибшему на пути познания!

А мы не в последних рядах среди армии познающих. И тем, которые погибли, давно надо поставить памятник.

Вижу скалу с водопадом — метров двадцать высотой, черная базальтовая скала. На вершине ее трехметровая фигура человека. Человек сидит на коряжине и пишет, положив на колено пикетажку. А рядом брошен рюкзак.

Руслан Плетнев был хорошим геологом. У нас немногим дают этот скромный эпитет, потому что смысл закладывают в него гораздо больший, чем он воспринимается в сочетании с другими словами: «хороший лес», «хорошая дорога», «хорошие грибы», «хорошая вещь», «хороший пес» и даже «хороший человек». Хороший геолог — это не тот геолог, который в любых случаях пишет и защищает отчеты не ниже чем на «хорошо». Хороший геолог может и завалить отчет, и в срок его не сдать, хотя, впрочем, такие случаи, скорее, исключение. Но что отличает хорошего геолога от просто геолога? Это трудно как-то однозначно определить. Главное, пожалуй, это понимание хорошим геологом сути геологического объекта, его души, сути того или иного явления в геологии. И это понимание, граничащее с озарением, подводит его к истине настолько близко, что в прогнозе его почти исключаются заблуждения. В конце концов хороший геолог оказывается более прав, чем те, кто сомневался. И геология много теряет, я считаю, со смертью любого хорошего геолога. А Руслану было тогда всего лишь двадцать шесть лет.

Руслан Плетнев родился удивительным парнем. С ним можно было бы работать долгие годы, не испытывая конфликтов по коммуникабельности. Таких вот, наверное, ребят подбирают для длительных групповых полетов в космосе. А что до товарищей, то чувство товарищества было развито у него непостижимо высоко. Вот кто бы не подвел! Вот кто бы всегда заступился, рискуя чем угодно. Вот для кого не было дилеммы «для себя или для других». Всегда для других! Мне порой казалось, что судьба свела меня с каким-то высшим существом, человеком будущего — альтруистом до последней извилины мозга. И вот он погиб.

Наша партия в полевой сезон шестьдесят седьмого базировалась на правом берегу реки Мутной в ее среднем течении. Речка сравнительно неширокая — метров двадцать–двадцать пять, но скверная своим нравом.

Я в тот год последним уехал на полевые работы (с отчетом произошла задержка). И когда появился на базе, мне рабочий Григорий Федосеев рассказал, что, когда шел паводок в начале лета, по реке прокатился вал.

— Что твой сель, — добавил он.

Гриша Федосеев был старым кадром. Уже третий год подряд, как только мартовское солнышко расправляло свои колючие лучи, он появлялся на пороге отдела кадров экспедиции в засаленном и проеденном угольной пылью ватничке, в огромных, такого же оформления валенках на резиновом ходу, то есть в галошах, и в офицерской шапке-ушанке, на которой остался невыгоревший след от звездочки. Он всегда говорил одно и то же нашей кадровичке Лидочке Прохоренко:

— Григорий Захарович Федосеев. Прибыл в распоряжение начальника партии товарища Громова Павла Родионовича для выполнения героической работы по быстрейшему открытию несметных богатств нашей Родины.

Лидочка зажимала нос рукой, отворачивалась, морщилась: такой сильный дух исходил от истопника Федосеева. Лидочка отличала его от других бичей и не посылала «проспаться», а оформляла сразу же, в каком бы виде Федосеев ни появился. Это она делала, разумеется, по моей просьбе, а я первым же вертолетом выбрасывал Григория на весновку и за три года ни разу не пожалел, что приобретаю нетрезвого, бичеватого кадра. В условиях «сухого закона» надо бы лучшего работягу, да не найти.

— А знаешь ли ты, что такое сель? — спросил я Федосеева, усомнившись в том, что не ради красного словца лепит Григорий в описании паводка страшное слово «сель».