Страница 3 из 4
В оставшиеся дни я напечатал первые три главы. За несколько часов до приезда хозяев я оставил им записку, что вынужден срочно вернуться к себе на совещание экзаменаторов. Вы можете подумать, что я струсил, что побоялся посмотреть в лицо человеку, которого обокрал. Но дело не в этом. Я хотел уехать и продолжать работу. Уже было написано двадцать тысяч слов, и не терпелось гнать дальше.
Дома я честно сказал Арабелле, что поездка была чрезвычайно плодотворной. Я замыслил нечто важное. И хочу посвятить этому летний отпуск. Я работал над книгой весь остаток июля. К середине августа я напечатал первый черновик и сжег на костре в саду ксерокопию. На страницах сделал массу поправок, впечатал кое-какие заметки, и в начале сентября был готов новый вариант. Скажем прямо, это все еще был роман Джослина. Некоторых блестящих отрывков я почти не тронул. Но в романе было уже столько моего, что я испытывал гордость собственника. Я усыпал страницы следами моей индивидуальности. Даже вставил отсылку к моему первому роману — один из героев читает его на пляже.
Мой издатель в ходе одной из безжалостных «разгрузок» от «малоприбыльных» авторов «с глубоким сожалением» меня отпустил. Я был свободен от контракта. Я не стал публиковать роман в интернете, а обратился в старомодное издательство «Яркие книги» — из тех, что печатают авторов за их счет. Это был пугающе быстрый процесс. Через неделю я держал в руках готовую книгу «Она отказалась от танца». Обложка была фиолетовая с тисненым золотым заглавием, выполненным витиеватым рукописным шрифтом, а страницы слегка надушены. Я подписал один экземпляр и заказной бандеролью отправил моему дорогому другу. Я знал, что он его не прочтет.
Со всем этим я разделался к концу сентября, до начала занятий. Осенью, в свободное время, я посылал книгу друзьям, в книжные магазины, в газеты, всякий раз сопроводив оптимистической запиской. Я отдавал экземпляры в благотворительные магазины, чтобы книга хоть как-то расходилась по рукам. Я подсовывал ее на полки букинистических магазинов. Джослин сообщил мне по электронной почте, что отложил «Смятение чувств» и работает над новой книгой. Теперь оставалось только ждать — и надеяться.
Прошло два года. Я, как обычно, наезжал в Хампстед, и по обыкновению мы избегали говорить о своей работе. За это время я не получил ни одного отзыва на «Она отказалась от танца», ест и не считать жены. Роман потряс ее, она негодовала, потом пришла в ярость от того, что его не замечают. Сказала, что мой знаменитый друг должен что-то сделать, как-то помочь. Я спокойно ответил, что просить его мне не позволяет гордость. Приезжая в Лондон, я продолжал подкладывать «Танец» в букинистических лавках. К Рождеству разошлись по свету почти четыре согни экземпляров.
Между моей книгой и выходом в свет «Смятения чувств» прошло три года. Как я и ожидал, друзья говорили Джослину, что это его лучший роман и он обязан его напечатать. Когда роман вышел, пресса, как я и ожидал, в экстазе разразилась сладкими руладами, словно стая певчих птиц. Я затаился, выжидая, когда запущенный мной процесс сам наберет ход. Но, поскольку мой надушенный роман никто не читал, ничего и произойти не могло. Я обязан был дать делу толчок. Я послал свое творение в простом конверте злому критику-сплетнику в лондонскую «ИвнингСтандард». В записке без подписи, напечатанной шестнадцатым кеглем «Курьер», была одна фраза: «Не напоминает ли это Вам нашумевший роман прошлого месяца?».
Дальнейшее вам известно. Сюжет был идеальный. На мой дом и на дом Джослина обрушилась буря. Все компоненты, какие требовались. Презренный злодей; скромный герой. Национальное достояние полетело с пьедестала, цепляясь бесчестными пальцами за кассу; предан старый невезучий друг; целые куски скопированы, украден сам замысел и персонажи; виновному нечем оправдаться; друзьям теперь понятно, почему он медлил с публикацией; десятки тысяч экземпляров «Смятения чувств» сброшены магазинами, сданы в макулатуру. А старый друг? Великодушно отказывается осуждать, недоступен для интервьюеров и, конечно, явление гения, лучшая книга за много лет, современная классика, тихий человек, обожаемый студентами, отвергнутый издателем, книги не переиздаются. Затем свалка в погоне за правами, всеми правами и на «Танец», и на прежние книги; агенты, аукционы, права на экранизацию, люди из киностудий. Потом премии — Букер, Уитбред, Медичи, «Кружок критиков», нескончаемый шумный банкет. Экземпляры «Яркой книги» идут по пять тысяч фунтов на «Амазоне». Затем, когда оседает пыль, а моя книга все еще «улетает с полок», вдумчивые статьи о природе литературной клептомании, подсознательное желание быть разоблаченным, случаи саморазрушения художника в зрелом возрасте.
В электронных письмах и телефонных разговорах с Джослином я был спокоен. В тоне моем звучала обида, но в словах не выражалась; просто желал прервать отношения, хотя бы на время. Когда Джослин сказал мне, в каком он недоумении, я кашлянул, помолчал, а потом напомнил, что я посылал ему книгу. Иначе как это могло произойти?
В конце концов, я все же дал интервью — калифорнийскому журналу. Оно стало официальной версией, ее подхватила остальная пресса. Я ознакомил журналиста с моими записными книжками, издательскими письмами и записками с отказом, копиями моих сопроводительных записок издателям, которым я посылал фиолетовую книгу. Он увидел тесноту моего жилья; познакомился с веселой очаровательной женой и дружелюбными детьми. Он написал о моей преданности высокому искусству, о моем мирном нежелании критиковать старого друга, о перенесенном без жалоб унижении — печататься за свой счет, о заново открытых прошлых шедеврах тот же случай, что с Джоном Уильямсом. По милости американского еженедельника я стал святым.
В моей частной жизни как и ожидалось. Мы купили большой старый дом на краю деревни в трех милях от Дарема. По территории протекает величавая река. На моем шестидесятилетии присутствовали двое внуков. За год до этого я удостоился рыцарского звания. По-прежнему остаюсь святым, чрезвычайно богатым святым, и близок к тому, чтобы стать национальным достоянием. Мой шестой роман не гак хорошо приняли критики, но расходился он с роллинговой скоростью. Думаю, что, может быть, перестану писать. Вряд ли кто-нибудь будет против.
А Джослин? Тоже ожидаемо. Ни один издатель к нему не прикоснется; читатели — тоже. Он продал дом, переехал в Бриксгон, на наше старое пастбище, там, по его словам, ему комфортнее. Преподает литературное мастерство на вечерних курсах в Луишеме. Мне приятно, что Джолиет его поддерживает. И между нами нет трений. Мы по-прежнему близки.
Я полностью простил его. Он часто приезжает к нам и всегда живет в лучшей гостевой комнате с видом на реку. Он любит удить там форель и ходит на веслах. Иногда с ним приезжает Джолиет. Им хорошо с нашими старыми университетскими друзьями, добрыми и терпимыми. Иногда он для всех нас стряпает. Думаю, он благодарен мне за то, что я даже намеком не попрекнул его чтением моей надушенной фиолетовой книжки.
Бывает, поздно вечером, когда мы сидим у камина (камин — громадный), выпиваем и ворошим этот странный эпизод — его несчастье, Джослин излагает мне свою теорию, которую он уточнял все эти годы. Наши жизни, говорит он, всегда были тесно переплетены. Мы разговаривали обо всем тысячу раз, читали одни и те же книги, столько пережили вместе, столько было у нас общего, что каким-то оранным образом наши мысли и воображение настолько сплавились, что в результате мы написали один и тот же (в общих чертах) роман.