Больно берег крут

2

Пропал с глаз самолет, и струнный гул его уже не долетал, а она все смотрела — неотрывно и напряженно в то место, где миг назад маячила крестообразная точка, и тянулась, тянулась ему вслед — рукой, взглядом, слухом, всем телом, лишь кончиками пальцев связанными с землей.

— Ма… Ма… Да мы же… — Тимур дергал ее за рукав, за полу пальто. — Ну и оставайся, я улечу назад, к папе!

В утоньшенном обидой голосе явственно проступила Гуриева интонация, и в серо-голубых глазах вспыхнули так хорошо знакомые огоньки. От этого голоса и взгляда стало нестерпимо больно, и Ася зарыдала.

Сын не утешал. Поворотился спиной, уперся немигающим взглядом в распахнутый простор ярко зеленеющего летного поля и молчал…

В купе, кроме них, пассажиров не было. Едва она застелила постели, Тимур тут же улегся на свою и сразу заснул. А она подсела к занавешенному поздними сумерками окну, скользила взглядом по одиноким домикам, деревьям, столбам, но ничего не видела. И не слышала ничего: ни гудков, ни колесного перестука, а на вопрос проводницы «Не надо ль чайку?» — не откликнулась.

Ее душила обида. Неуемная, когтистая обида вцепилась и не отпускала, и не слабела даже, напротив, все жестче, все больней стискивала горло и сердце, выжимая обжигающе горькие слезы.

Господи! Да разве виновата она в том, что не может, именно не может жить в этом утонувшем в болоте таежном Клондайке?.. Сколько боролась с собой. Только бы прижиться, смириться, стерпеться. Шлепала по грязюке в резиновых вездеходах. То сама простывала, то Тимура от простуды выхаживала. Научилась варить суп даже из рыбных консервов. Научилась держать топор, орудовать молотком, и метла с лопатой не выпадали из рук… Это далось нелегко…

Гурий вскакивал в шесть утра, что-то торопливо жевал и пропадал до поздней ночи. Если иногда и заглядывал днем, то лишь на миг. Равнодушно и спешно поест, перекинется несколькими фразами — и побежал. А она-то колдовала над кастрюлями, изобретала фантастические соусы и подливы, рылась в кулинарных справочниках… Ему было все равно. Лишь бы погорячей, да поострей, да погуще.

От всегда куда-то опаздывающего, разгоряченного и загнанного Гурия пыхало жаром, как от перегретой машины. И в мыслях, и на языке у него одно и то же: бетон, насосные, буровые и еще бог знает что, но только не она с Тимуром. Нет, он любил. Может быть, сильней, чем прежде, только сил на любовь почти не оставалось. Не только за столом, но и в постели он мог заговорить вдруг о каких-то емкостях или сепараторах, о железках, кирпичах, цементе. Сперва она старалась разделить его заботы, вникала в суть бесконечных несоответствии, несогласованностей, конфликтов, но скоро все это наскучило и Гурий стал от нее отдаляться.

А что она могла поделать с собой, если ей в самом деле скучна была вся эта производственная мишура: сметы, схемы, планы, текучесть, специализация, прибыль. И еще многое, бесконечно многое другое, чем жил Гурий вот уже третий год, что если еще и не стало, то наверняка станет скоро главным смыслом и содержанием всей его жизни, и тогда… Тогда — конец. Всему. Чем жила доселе. О чем мечтала. К чему стремилась… Тогда все перечеркнуть крест-накрест. Лучше стереть. И на чистом месте начать создавать жизнь заново. И в той новой жизни ведущей осью должны стать все те же кирпичи, трубы, плиты, планы.

«А я еду, а я еду за туманом…». «Романтика трудовых будней…», «Героика нефтяной целины…», «Самопроверка на перегрузку и напряжение…» и прочие, и прочие тому подобные разглагольствования, лозунги и призывы сочиняются для экзальтированных девиц вроде Тани. Да сочиняются писаками, которые живут не в бараках и землянках…

Суженый Тани, похоже, из другого теста. Этого водителя самосвала, как и многих подобных ему, влечет в Турмаган всемогущий Рубль. Он будет самосвалить и день и ночь, в мороз и в духоту, пока не набьет карман так, чтоб и на завтра, и на послезавтра хватило.

Не для того Ася прожила тридцать один год, прочла сотни книг, овладела тремя иностранными языками, завоевала Гурия, родила и выпестовала Тимура, чтоб ограничить свою жизнь Турмаганом.

А через десять лет ей будет сорок один. Сорок лет — бабий век. И бесследно, безвкусно, бестолково распылить здесь эти оставшиеся десять лет, самых прекрасных, когда еще хочешь и можешь взять от жизни все, чем та притягательна и желанна? Да это же… Это самоубийство. Никакие тысячи, десятки тысяч накопленных за это десятилетие рублей не возместят потом и малой доли того, что тут потеряно.

Счастье женщины — не только в труде. Не только в борьбе. Ася повидала на своем веку немало подобных «счастливиц». В шесть утра — подъем, в полночь — отбой. Спозаранку у плиты, марш-бросок в ясли, бег трусцой на завод или в контору. Долгожданное воскресенье на стирку и генуборку. И так изо дня в день. Из месяца в месяц. Из года в год. Как заводная. А муж ворчит на отсутствие общих интересов, на любовную безответность и холодность и все чаще удирает из дому… Спаси, сохрани и помилуй от такого счастья эмансипированной женщины.

Женщина должна украшать, облагораживать, любить и быть любимой. Да, и работать, конечно. Но в меру. Без перегрузок…

Обнародуй эти мысли — ханжи завопят: «Мещанка!»

Пусть.

Не для них живу.

Не от трудностей бегу. От мелочного, пагубного прозябанья.

И Гурия от того же спасать надо. И немедленно. Его одержимость хороша, пока в нем силушки невпроворот, а поиссякнут силы — что тогда? На мели. На пустом месте. Здесь чтят и поощряют двужильных, работающих на износ. А износился — с богом на пенсию, забыт и вычеркнут из поминальника. Когда он поймет это — будет непоправимо поздно…

Она спокойно выслушала сообщение Гурия о том, что его посылают в Сибирь, в какой-то неведомый Турмаган, чтобы наладить пробную эксплуатацию недавно открытого нефтяного месторождения. Ася спросила только: «Надолго ли?» — «Долго без тебя не протяну». Так и вышло: забомбил телеграммами, засыпал письмами — приезжай! Приехала. Глянула. Решила любой ценой вытащить его из Турмагана.

Нет, не особняк ей был нужен, а Гурий. Думала, махнет рукой на Турмаган и переберется хотя бы в Туровск, в только что созданный нефтяной главк. Не рай, конечно, и Туровск, но все-таки областной центр. Нефть его живо расшевелит. Расстроится. Окрылится. И вузы, и театры, и проспекты — все появится. С Гуриевыми способностями да с распечатанным Турмаганом за спиной место в Туровске всегда сыщется…

Вот какую ставку поставила она.

И проиграла.

Такого не случалось с ней прежде. Никогда не случалось.

«Лепи характер. Сама себе будь камертоном, — не раз наставлял отец. — Только сильных и независимых уважают, хлипких — презирают и бьют».

Она лепила свой характер. Радовалась, когда удавалось переломить себя, подчинить чувства разуму. С годами все чаще осмеливалась она засматривать наперед, предугадывать, предупреждать, поворачивать по-своему. В конце концов, научилась так управлять собой, что осмеливалась программировать будущее на добрый десяток лет. И ни разу в большом не ошибалась, верно предугадала и в какой институт поступит, и когда замуж выйдет, и когда сына родит. Уверовала, что рулит собственной судьбой, как опытный водитель автомашиной. Но вот ударил встречный вихрь с Севера, и оказалось, что ничем и никем она не руководит, и не правит собственной судьбой, и бессильна не то что на десятилетие, а и на десять-то дней вперед заглянуть…

Как же не углядела, не угадала она в Гурии бациллы одержимости. В этом бредовом Турмагане все — не дыбом, так кубарем, даже у нее порой замирало сердце от неизъяснимого ощущения взлета. Дивно ли, что за годы турмаганской жизни одержимость проникла в кровь и мозг Гурия. Он перестал быть управляем и… оттого стал еще желанней.

Уже решив стать женой Гурия, она не чувствовала себя влюбленной. Просто он обещал стать таким мужем, какого ей хотелось. И лишь теперь, годы спустя, поняла: и тогда, и сейчас — любит. Вот бы и кинуться с кручи об руку с любимым… Ах, больно берег крут…