Демобилизация

Боря, я не знаю, как с тобой разговаривать. У меня все так сошлось, но счастлива я от этого не стала. Лучше бы я встретила тебя на два месяца раньше или еще лучше, если бы я тебя еще не встречала, а вот, через четыре дня, вернувшись (у нас билеты на седьмое), увидела бы впервые тебя. Вот тогда бы мне было хорошо и я бы в лепешку расшиблась, чтобы тебе тоже не было горько. Боря, не сдавай ком. билет. Продлись. Очень тебя прошу. Ну, просто советую. Знаю, никакого у меня нет права на такие просьбы. Ну, пусть так. Просто чужая женщина, которой ты не знаешь, но для которой ты... ну, существуешь... очень тебя просит: не сдавай билет.

Тебя возьмут на любую кафедру. Хочешь, натаскаю тебя в английском, если ты, как говорил, в немецком ни бум-бум. Но у тебя, кажется, есть знакомая, которая здорово знает немецкий. Тебе каждый поможет. Все равно, что ты ни сделаешь, ты останешься чистым и мужественным человеком. Я в тебя верю, Боря.

Слышишь, Боренька?! Я, наверно, тронулась от всего - от смерти тетки, от тебя, от того, что была с тобой, а потом была не с тобой, и теперь вот ни с кем.

Всего этого не надо писать! Прости. Но я врать не люблю и почти не умею, и вот написала, чтобы ты все знал. Но ты и так знаешь. Еще раз прости. Начинаю заговариваться.

Вот написала и стало скучно и как-то пусто.

Да, совсем забыла, хотя все время думала об этом. Я пошлю письмо так, чтобы оно пришло точно в твой день, когда тебе исполнится двадцать шесть. Поздравляю тебя, Боренька, Боря, Борька.

Ты мне позвони, когда получишь письмо. Но, наверно, я все равно не выдержу и прибегу постучаться в твою дверь. Уехал твой товарищ? А тебя демобилизовали совсем?

Инга."

- Шапку продашь? - спросил Секачёв, когда Борис вернулся от особиста.

- Бери так. Ремень нужен кому? - он поднял валявшуюся на кроватной сетке портупею.

- А китель? - пошутил Федька.

- Деньги некуда сунуть, а то бы отдал.

- Утонешь в нем, - зевнул Морев, с сомнением глядя на щуплого Павлова. - Да и кителек того, обтруханный... И вообще, сыпь отсюда, историк. Надоел.

- Ладно, - помрачнел Борис, понимая, что прощания не получается, и, проведя ладонью по лысине Секачёва и по вихрам Федьки, вышел из финского домика.

Было тепло, даже жарковато и, пролезая между досками забора, Борис подумал, что стоит вернуться и отдать ребятам китель, переложив деньги в карманы бриджей. Но боясь, что не будет дороги, он нырнул в балку, потом вылез на пустой бетонке и за шлагбаумом поймал ЗИС-151, который, медленно ползя по шоссе, довез его за два часа до конечной станции метро.

Гришка, расставив свою раскладушку, читал Теккерея.

- Чистый хитрованец. Картина Репина "Не ждали", - улыбнулся Борису, глядя на его обеспогоненную шинель и серые запыленные сапоги.

- Да нет. Я брился, - провел Курчев по вполне еще гладкой щеке.

- Баба твоя тут была. Чемодан свой искала. Все перерыла и, понимаешь, нашла. Вот что значит следователь! Ты чего это его в свой чемодан притырил?

- Да так...

- Знаю. Ращупкина боялся. Чудное дело. Я глянул в окно, вижу на той стороне Сережка Ишков у своей "Победы" колдует. А потом эта фря улицу переходит, а подполковник у нее из рук чемоданчик и под руку в "Победу". Живет она с ним?

- Не знаю, - отмахнулся Борис и кинулся к гардеробу. Полевой сумки не было.

- Погоди, не пыхти. Записку на, - протянул Гришка сложенный вчетверо листок.

"Боря, - прочел лейтенант, - нам нужно поговорить. Василий Митрофанович тяжело болен и нельзя пользоваться слабостью нездорового человека. Кроме того, мы покупаем дом на Оке и там у тебя будет свой угол. А пока верни, Боря, если хочешь считать себя честным и порядочным человеком. 10.04.54 Твоя О.В."

- А теперь бери, - отпер Новосельнов свой саквояж и вытащил оттуда потертую офицерскую сумку. - Три тыщи и какое-то письмо.

- Надо было отдать. Я с самого начала знал, что это деньги гиблые, вздохнул Курчев, понимая, что супротив не попрешь, и тетка даже купит дом, только бы не выбрасывать трех тысяч на ветер.

- Ну и дурак, - покачал головой Гришка. - Я с такой еще бы три лишних слупил. Разоралась тут и давай права качать. Пальто расстегнула, в нос мне свои ленточки тычет. Не там повесила.

- Ладно, кончай. Надолго приехал? Ему не хотелось читать письмо при госте.

- Что? Мешаю? - зевнул Гришка.

- Да нет. Я просто так, - сказал Борис, сбрасывая сапоги, китель, бриджи, - всю эту слинявшую, изрядно потасканную жалкую форму - и влезая в теперь уже не новый венгерский костюм.

- Ты куда это?

- На шахматы, - сказал неожиданно для себя, хотя минуту назад и не думал о матче. "Там, - решил, - и прочту."

- А я, может, не вернусь. У Игната заночую. О тебе спросить?

- Спроси.

- Ты что, еще не надумал?

- Нет.

- Ну, штрейкбрехер!.. Вернее, этот, не штрейкбрехер, а как это называется? Слово забыл. Ну тот, кто злостно филонит.

- Саботажник.

- Он самый. Самый ты заядлый и вредный саботажник. Не скажу, что злой. По отдельности, может, ты людей и уважаешь. Но вместе их не перевариваешь. За каждого, а против всех. Вот кто ты. Гроб тебе, Борька!

Борис, не отвечая, с сомнением оглядывал воротник голубой в полоску рубашки и в конце концов бросил ее в нижний ящик шкафа.

- Ты что, женишься? - с подозрением хмыкнул Новосельнов.

- Да нет. Просто первый день свободы. Ему хотелось чувствовать себя как можно уверенней, когда распечатает письмо.

- Ключ получше притырь, - бросил уходя.

- Ладно. Я еще не скоро. Поваляюсь пока... - вздохнул Новосельнов, которому не хотелось идти к Игнату-абрикосочнику.

9

В эту субботу Ботвинник творил чудеса. Отступать чемпиону было некуда. Три партии подряд он продул и теперь отставал от Смыслова на очко.

Зал жужжал, мигалка "СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ" уже не гасла, и все вокруг понимали, что сегодня непременно что-то случится. Игралась двенадцатая партия и, если Смыслов устоит, то все: Ботвиннику крышка, потому что в следующих двенадцати встречах чемпион не выдержит. Все-таки он старше претендента на целых десять лет.

Невольно оглядев соседей, Борис достал из пиджака письмо и медленно и осторожно, будто в нем была денежная доверенность или смертный приговор, провел ногтем по краю конверта.

Инга вернулась в Москву в пятницу вечером и с радостью увидела, что в квартире не осталось никаких следов доцента. В пепельницах не было окурков, пол был подметен.

- Спасибо, - подмигнула в коридоре Полине.

- Заскочи попозже, - шепнула та и через час, когда родители легли, сама внесла в Ингину комнату холст.

- Куда мне? - вспыхнула Инга.

- А мне? - удивилась Полина. - Принес. Передать просил. Не выбросишь. Хотя, как подруге скажу, гадость. И не похожа совсем. Он что, дорогой?

- Не знаю, - потупилась Инга, соображая, надо или не надо звонить благодарить доцента, и что сказать завтра утром родителям.

- Разнюхались? - спросила Полина.

- Да, к жене вернулся.

На другой день, в субботу, она в библиотеку не

пошла и ждала, позвонит ли лейтенант. Но телефон молчал. Холст, не решаясь показать родителям, она задвинула в коридоре за сундук.

День тащился еле-еле. Мать и отец, ничего ей не сказав, ушли из дому. Инга поняла, что они отправились в крематорий, наверно, договариваться о нише в стене.

Наконец, в шестом часу в пустой квартире зазвенело раз-другой-третий и казалось, звонки ударили в оконные стекла, стало весело, необыкновенно светло, будто это звонил не телефон, а само солнце. Инга кинулась к аппарату и услышала приятно-невыносимый тембр Бороздыки:

- Извините, это я. Вы были правы. Я поступил, как идиот. Незачем было возить. Я переходил озеро, и она бултыхнулась в полынью.

"Врет", - подумала Инга.

Бороздыка действительно врал, потому что ни по какому озерному льду не ходил, а напившись со смотрительницей краевого музея, подарил ей утром от широты души и на память о славно проведенной ночи курчевскую пишущую машинку, за что тем же утром, по возвращении в гостиницу, он был изрядно поколочен своей нареченной Заремой Бороздыка (в брачном свидетельстве Бороздыко, потому что работница загса была не слишком грамотной, а молодожены впопыхах ошибки не обнаружили).